Когда через пару месяцев после вселения ажиотаж немного спал и бытовая жизнь более или менее наладилась, Роберту из Союза писателей передали просьбу отдела культуры ЦК о фотосъемке для газеты «Известия» с большим интервью поэта. О том, что придет фотокорреспондент, предупредили заранее, за целый месяц, чтобы хватило времени подготовиться, расставить все по местам, навести, так сказать, красоту.

— Интересно, а где мы мебель возьмем? — вроде как сам себя спросил Роберт, зная, что им в новой квартире толком-то и спать пока не на чем. С прошлого места жительства перевезли совсем немного предметов, столы, лавки, этажерки были в основном там встроены, делали все на заказ. — Я точно не узнавал, но даже если мы сегодня поедем в мебельный, то ждать придется чуть ли не полгода, пока гарнитур или что-то там еще придет, надо же записываться. А тут съемка уже через месяц.

— Давай тогда купим антикварную, — чуть подумав, предложила Алла, — это сейчас самый писк, все как с ума посходили! А? Что скажешь? Ты не против?

— Да пожалуйста, Аленушка, главное, чтоб на ней можно было еще и сидеть, и желательно удобно, а чтоб не только для красоты. У меня ж сидячая работа, — спокойно ответил Роберт, улыбнувшись.

— Раюша недавно купила гарнитур из карельской березы, хвасталась, красоты, говорит, неописуемой, весь светится! У Фельдманов тоже похожий, весь выгнутый стоит, но из красного дерева, ампир, говорят, купили в Ленинграде, привезли, отреставрировали. Я уже так поспрашивала немного. Вроде все вполне довольны. Фельдманы вообще поменяли всю мебель, только один рояль из старых вещей и остался!

Большинство знакомых все чаще и чаще заговаривали об обустройстве, переезде, ампирах и псише, больших кухнях и отдельных туалетах, время какое-то другое наступило, посвободней, что ли. Еще лет десять назад было это все неважно, жили как жилось, по накатанной. То ли возможностей тогда еще не накопилось, то ли мода на старинную красоту вдруг требовательно настала, то ли возраст для перемен подоспел. Алле и в голову никогда еще не приходило заниматься таким несвойственным ей делом, как украшательство быта, обстановка квартиры, всем этим совсем не интересовалась, ну не лежала у нее душа, и все тут. Лида — да, та это дело любила, занавесочки, коврики, всякое такое, опять же мебель попередвигать — одно удовольствие. Дочку свою, Алену, помочь в этом никогда не просила, вот желание и не привила. Занималась девочка литературой, любила ее, знала, хотя и случился зигзаг — сходила на пару лет в балетную школу Большого театра, именно сходила. Вскоре поняла, что совершенно не хочет стоять всю танцевальную жизнь или у балетного станка, или за кулисами и ждать, когда будет дан сигнал красиво, дождавшись нужной музыки, засеменить на сцену вместе с остальными балеринками из кордебалета. В перерывах между репетициями читала запоем. А начитанная балерина — нонсенс. Поэтому бросила балет в одночасье и решила пойти в Литинститут, по стопам своего отца, который был известным журналистом и литературным критиком, другом Максима Горького. Вот и учили ее в институте навыкам совершенно другим: много читать, анализировать прочитанное, писать рецензии, высказывать свое мнение. А мама, Лида то есть, занималась домом и всем остальным, дочку в эти дела не вмешивала. И Алена привыкла, что помощь в обустройстве всегда приходила извне.

В прошлый раз в этом помог их ближайший друг, архитектор Владимир Ревзин, который со вкусом и комфортом устроил Крещенским жилье на Кутузовском, сам спроектировал мебель, которая встроилась как влитая, словно квартирка так и была задумана. Приобрели по большому блату только пару модных кресел и журнальный столик, а так почти по всем стенкам наделали закрытых и открытых шкафов из фанеры, ярко и нестандартно их покрасили, бросили пару полосатых паласов — и интерьер получился высший класс, хоть на обложку журнала. На Калининском же все было изначально готово и отремонтировано, так сдали дом, оставалось только расставить мебель. Но где ее взять? Вот Алла и решила ехать не в мебельный, а в комиссионный. Или обратиться к кому из знакомых, многие теперь продавали свое тяжеловесное наследство или знали, где его купить. В общем, срочно надо было заняться мебельным вопросом, хотя срочно не получилось. Но мебель привезли.

У ворот переделкинской дачи раздался нервный гудок, словно грузовик уже ждал давным-давно. И сразу гуднул еще раз, хрипло и натужно.

— Как будто я у калитки должна стоять и дежурить! Или у меня крылья есть, чтобы мгновенно прилететь? Что за люди пошли нетерпеливые! Выйди из машины, подыши дачным воздухом, полюбуйся на природу, пока ждешь, что откроют, — ворчала Лида, торопясь к воротам.

Ворота, как назло, сразу не поддались, щеколда разбухла от дождя и заела.

— Ну сейчас, сейчас, видите, я пришла уже! Прекратите наконец бибикать! Что за спешка, ей-богу! — Лидка суетилась у ворот, раскачивая створки, чтобы они наконец распахнулись. Водитель заткнулся, увидев, что ворота ходят ходуном. Но нет, заходили, но не поддались. Лидка открыла калитку и позвала мужика внутрь:

— Пойдите помогите лучше, застряло.

Мужичок спрыгнул с подножки и, похрустывая коленками и остервенело вороша лысину, охотно вошел в калитку. Щеколда действительно разбухла, воротину перекосило, и ее пришлось немного приподнять, чтобы открыть. И вот наконец грузовичок въехал на участок. Водитель скрипнул тормозами, выскочил, откинул задний борт и принялся разгружать «дрова». Прибежал, насколько позволяла скорость, и Севка, Лидин друг еще с юности, который всю свою молодую жизнь проносил ее на руках по сцене — они ж служили в балете, — а потом, когда жизнь повернулась к нему боком, решил бросить Москву и уехать в деревню. Вот Лидка свою «деревню» и предложила. А что, жить на воздухе, благо есть сторожка, работать на участке в свое удовольствие, еще и зарплату к пенсии получать — поди плохо? Севка долго артачился, не любил связываться со своими, но Лидка победила. Она всегда побеждала.

Подошли и Алена с Робертом помочь с разгрузкой. Катька осталась рядом с коляской — сестра могла проснуться с минуты на минуту.

Разгружали недолго, расставляя «дрова» на площадке. С водителем рассчитались и закрыли за ним ворота.

Мебель из старинного красного дерева — гарнитур, как называла его Алена, — благородно и тускло поблескивала на солнце. Кресла с просиженными сиденьями пузатились, выгибая свои ручки, стулья — а их было не меньше десяти — немного отличались друг от друга резьбой декора и хоть были все от одной мамы, но явно от разных пап. Часть сидений была сложена отдельно стопкой на траве, а солидные остовы, стоящие в ряд, хоть и вытачивались из красного дерева, но выглядели как толчки в общественном туалете, зияя пустотой. Два массивных дивана: один махонький, на две худые задницы, другой обширный, на поспать вытянувшись, — соревновались в игре рисунка, то есть пламени красного дерева на спинках. По пламени можно было судить об их характерах. На первом, камерном диванчике и рисунок пламени был робким и незрелым, немного мутным и очень скромным, с несколькими белесыми пятнами и потертостями, но цвета вполне достойного и приятного глазу. Другой же, громадный и основательный, хвастался чудесной блестящей спинкой, старающейся анатомически повторить все изгибы человеческого позвоночника. Пламя на нем горело словно у извергающегося вулкана, и смотреть на эту красоту можно было бесконечно. Лидка села на диван и провела рукой по гладкой спинке.