Друид жестом подзывает нас, коленопреклоненных в поле, рубит рукой воздух раз, другой: мы не сразу решаемся подняться со вспаханной земли.

Старец первым делает шаг в направлении прогалины, за ним следуют Долька и Оспинка. Долька еле удерживается, чтобы не кинуться вперед, затем оглядывается в ожидании разрешения, но мать хватает ее за плечо, возвращая в толпу работниц. Мы с матушкой медлим, откладывая момент, когда хромота выдаст во мне порченую. Я ищу храбрости в соображении, что друид уже видел уродца, привязанного к спине Дубильщика, но обретаю ее в более благородной мысли: скоро я покажу жрецу, как умею бегать.

Подойдя к отцу, мы с матушкой опускаемся на колени по обеим сторонам от него. Он кладет руку мне на плечо, другой рукой обнимает мать, и она не отшатывается, а, напротив, приникает к нему.

— Мое имя Лис, — говорит друид.

Я пытаюсь не думать о лисьей смекалке, о пресловутой лисьей хитрости. Поднимаю глаза к рыжевато-каштановой бороде жреца: кустистая, и впрямь лисий хвост.

Лис прохаживается меж селян, кончики пальцев прикасаются к плечам, затылкам. Приближается к нашей семье. Я перестаю дышать, когда он садится на корточки и двумя пальцами приподнимает мне подбородок, так что мы смотрим глаза в глаза.

— Порченая, — говорит он.

Я невольно кошусь на Щуплика в ничтожной попытке перенести внимание друида на истинного калеку Черного озера. Но пальцы Лиса сжимают мне подбородок, и я даже не могу отвернуться. Затем матушка трогает друида за рукав, поднимает голову. Грациозная, белокожая, с правильными чертами лица, она прекрасна какой-то неземной красотой — но сейчас кажется хрупкой, как вздох, робкой, как росинка.

— Провидица, — говорит матушка и вновь опускает голову. На шее у нее медленно взбухают и опадают, тяжко бьются жилки.

Лис раздраженно фыркает:

— И что же видит порченая?

— Римлян, — отвечает отец. Голос у него тихий, но в нем чувствуется сила.

Родители рискуют, переводя меня из порченых в провидицы, из бесполезных в ценные — в понимании друида.

В глазах Лиса пробуждается интерес. Он наклоняется так близко, что я чувствую его влажное дыхание:

— Римлян?

Я моргаю и медленно, едва заметно киваю.

Лошадь роет землю, и пальцы Лиса отпускают мой подбородок. Он похлопывает скакуна по крупу, гладит ложбинку на шее. Оборачивается к собравшейся толпе.

— Встаньте, — повелевает он.

Люди выпрямляются, отряхивают пыль с колен. Отец поднимает меня с земли и крепко прижимает к себе. Тут Охотник, выступив вперед, трогает Лиса за рукав.

— Пойдем, — говорит он. — Пойдем, ты поешь и отдохнешь у нас. — Будучи первым человеком, он обязан обеспечить друиду отдых после долгой дороги в седле.

— Ты, — говорит Лис Охотнику, — присмотришь, чтобы моего коня накормили и напоили. — Потом поворачивается ко мне: — Как мне называть тебя?

— Хромуша, — выдыхаю я с трепетом. Девушка, что хромает при ходьбе.

Друид кивает отцу:

Твоя юница?

— Да.

— Тогда я пока поживу у тебя и твоей прозорливицы.

Матушка останавливает руку, потянувшуюся к губам, возвращается на свою сторону. Отец медленно, сдержанно кивает. Охотник берет лошадь под узцы, и я замечаю, как вытянулось у него лицо: он недоволен, что Лис предпочел ему отца — ему, первому человеку Черного озера.

— Набожа, Хромуша, идемте, — зовет отец, и толпа расступается, пропуская нашу маленькую семью.

ГЛАВА 4

НАБОЖА

Набожа, тринадцатилетняя отроковица, брела по лесу вдоль северной границы прогалины у Черного озера. Она шла, скользя взглядом по свернутым листьям, ветвям и хворосту, устилающим землю, и чувствовала, как припекает солнце сквозь кожаный плащ и шерстяное платье. Ее переполняло предвкушение. Теперь, когда у нее начались крови, нынче же вечером она сможет присоединиться к остальной молодежи, имеющей право выбирать супругов на празднике Очищения. Вместе они отметят наступление нового времени года, тем самым оставив позади холодную, морозную пору, называемую Зябью, и поприветствуют неспешную ростепель, именуемую Просветом. В этот многообещающий момент юноши Черного озера дарили девушкам всяческие безделки. Отполированный камешек или переливчатая ракушка означали желание взять в супруги определенную девицу, и если подарок принимался и намерение провозглашалось при свидетелях, судьба девушки была решена.

Но не стоит потакать самолюбию, сказала себе Набожа, и стремиться заполучить преподнесенное на ладони свидетельство юношеского томления. Ведь это ее первый праздник Очищения, и супружество по-прежнему оставалось для нее тайной, далекой, как море. И все же мысль о подарке, о возможности быть избранной, о расширенных глазах подруг, их изумленных шепотках о том, что она пробудила в ком-то чувство, — все это сверкало и переливалось, точно приманка перед рыбой.

Она остановилась у зарослей кустарника, вглядываясь в землю в поисках синевато-пурпурных лепестков душистой фиалки, за которой пришла в лес. Цветок обладал большой магической силой: отвар, приготовленный из томленных на огне и процеженных лепестков, даровал сон тем, кто маялся не смыкая глаз. Тот же отвар, выпаренный до густоты и смешанный с медом, смягчал больное горло. Припарки из листьев уменьшали опухоль и спасали от красноты в глазах. Девушка тронула губы, землю со словами: «Матери-Земли благостыня».

Мать-Земля придет этой ночью. Перед внутренним взором Набожи предстало явление богини: клубы тумана, катящиеся с болот. Мать-Земля скользнет на прогалину и пройдет сквозь сбившиеся в кучку круглые хижины, изгоняя таким образом нечисть, хвори, лихо. Очищение принесет жителям деревни покой. Хотя праздник приходился на время, когда дни становятся длиннее, ночь пока не сдавалась. Беспокойство овладевало людьми, ворочавшимися без сна среди скомканных тканых одеял, мехов и шкур после слишком короткого дня, не успевшего утомить их. Надолго ли хватит запасов солонины, твердого сыра и зерна? Протянем ли с кормом для овец? Всего лишь одного петуха принесли в жертву, не мало ли? Достаточно ли низко висят животы у маток? Хорошо ли набухли их сосцы? Но после явления Матери-Земли овцы благополучно ягнились, а то и разрешались двойней. И молоко у них приходило. Разворачивались листья крапивы, готовые отправиться в котел, а в хранилищах хватало овса, чтобы заправить похлебку. Кашель, мучивший новорожденного в течение двух лун, стихал. Болотники вступали в Просвет — время рождений, сева и ожиданий — свободными от тревог и хворей. Очищенными.

Отыскивая фиалки, Набожа думала о вепре, которого убил сородич по имени Молодой Охотник. Как же он важничал, вернувшись на Черное озеро: созвал мужчин, чтобы затащить тушу в дом, и в подробностях пересказал, как три дня выслеживал кабана и даже ни разу не прервался, чтобы воздать причитавшуюся Матери-Земле хвалу. И все равно Набожа глотала слюнки: в эту Зябь, как и в каждую другую, желудки редко бывали полны.