«Я – редактор отдела мод престижного еженедельника, – сказала сама себе Линдсей. – Такой работе, как моя, многие завидуют, по незнанию называя ее «потрясающей». Я – независимая женщина и могу стать гранд-дамой в любой момент, когда захочу. В понедельник я улетаю в Париж на показ весенних коллекций мод. Полегче на поворотах, мистер Роуленд Макгуайр, поскольку я тоже умею интриговать и без труда сумею поставить вам подножку!»

Линдсей с любопытством посмотрела на свои ноги, которые, как предполагалось, и должны были поставить эту фазную подножку. Обычно они были обуты в восхитительно уютные и растоптанные парусиновые тапочки для игры в баскетбол, однако сейчас на них красовались узенькие черные туфельки от Маноло Бланика с десятисантиметровыми «шпильками». Это чудо моды, от элегантности которого кружилась голова, а от цены – замирало сердце, немилосердно жало ее ноги. Ее сын Том называл их «Божьей карой для начальницы», и в этом был весь Том.

Продолжая репетировать, Линдсей бросила в сторону окна еще один взгляд, от которого у самого смелого человека должна была застыть в жилах кровь, скомкала оба списка, с силой швырнула бумажный комок в сторону корзины для мусора и промахнулась. Печальная истина состояла в том, что она не предназначена для роли гранд-дамы и никогда ею не была. Во-первых, будучи маленькой и похожей на мальчишку, Линдсей не подходила для этого внешне, а во-вторых, в-третьих, в-четвертых, и по всем остальным параметрам… Какая, к черту, из нее гранд-дама! Тридцативосьмилетняя мать-одиночка, живущая в вечно неприбранной квартире в Западном Лондоне со своей невыносимой мамой и семнадцатилетним сыном. Последний, судя по всему, только начинал выбираться из гормональной бури взросления. Оба – и бабушка, и внук – свято верили в то, что именно Линдсей обязана оплачивать все счета и улаживать любые жизненные невзгоды, выпадавшие на долю семьи.

Том был дьявольски умен, но ужасно замкнут. В течение последних трех лет его обычным средством общения с окружающими было ворчание. Однако начиная с осени он сделал заметный прогресс: завел подружку, переболел гриппом и открыл для себя Достоевского. По-видимому, именно сочетание любви, высокой литературы и температуры под сорок вернуло ему способность общаться по-человечески. Теперь в те редкие часы, когда Линдсей судорожно пыталась прибраться в доме или приготовить ужин, она была вынуждена выслушивать жаркие монологи сына об этике. Ее мать, Луиза, предпочитавшая плыть по жизни на корабле безоблачного оптимизма, заявляла, что это – прорыв. Линдсей, однако, не разделяла эту уверенность.

– Том начинает выбираться из кокона, дорогая, – сказала Луиза накануне вечером. – Теперь ты сможешь укрепить ваши взаимоотношения. Тебе следует как можно чаще вести с ним теплые материнские беседы.

– Беседовать он может и со своей девчонкой, – сквозь сжатые зубы ответила Линдсей, торопливо сбивая соус для спагетти. – Это ее прямая обязанность. Мальчишки в его возрасте не любят беседовать с матерями. Доказывать им что-нибудь с пеной у рта – другое дело, но этим я и так сыта по горло. Будь же ты реалистом!

– Глупости, дорогая, – легкомысленно отмахнулась от дочери Луиза, подливая вина в свой бокал и закуривая очередную сигарету. – С какой стати ему беседовать с девицей! От нее ему нужно совсем другое – секс.

Линдсей закрыла глаза. Виноватый голос в ее подсознании как всегда озабоченно забубнил что-то о средствах предохранения, статистике заболеваний СПИДом и подобных вещах. Затем он внезапно сменил тактику – излюбленный прием всех внутренних голосов – и напомнил, что нога у Тома растет не по дням, а по часам и к понедельнику ему нужны новые футбольные бутсы.

– О Господи! – надрывно воскликнула Линдсей. На листке клеящейся бумажки она написала: «Том/Бутсы/Позвонить Луизе», – и прилепила его к телефонному аппарату. Затем посмотрела на часы, встала, выругалась, накрасила губы ярко-красной помадой и побрызгалась американскими духами с вызывающе агрессивным запахом.

Решительным шагом Линдсей вышла в приемную своего кабинета. Сидевшая там Пикси – ее секретарша – уже была наготове. Выждав ровно до пяти минут одиннадцатого, она набрала номер Макгуайра и тоном сладчайшего лицемерия сообщила, что мисс Драммонд находится на совещании и потому, видимо, опоздает на встречу. Линдсей тем временем стояла рядом с секретаршей и корчила самые отвратительные рожи, которые только умела.

Пикси была честолюбивой и вдобавок весьма способной девятнадцатилетней девушкой. К тридцати годам она намеревалась стать редактором английского издания «Вог»,[1]а еще года через три – взять штурмом Нью-Йорк. Пикси, причислявшая себя к «новым панкам», одевалась более чем оригинально. Вот и сейчас в носу у нее была сережка с бриллиантом, на шее болталось африканское ожерелье, ноги обтягивали эластичные лосины, а блузка от Готье была, похоже, сшита из креветочной скорлупы. Пикси говорила с сильным ливерпульским акцентом и была хорошо знакома с уличными нравами. Линдсей делала вид, что взяла ее на работу именно по этой причине, на самом же деле девушка просто нравилась ей и напоминала женщине ее собственную блаженную, не знавшую сомнений юность. Вот только в присутствии Пикси она нередко ощущала себя старой.

Повесив наконец телефонную трубку, девушка хихикнула.

– Бедный мистер Макгуайр, – сказала она. – У него был такой несчастный голос.

– Вот и хорошо.

– Почему вы его так не любите? – воззрилась на Линдсей секретарша. – По-моему, он – классный мужчина.

– Именно потому, что он – мужчина! Наглый мужчина, который повсюду лезет. А ты, Пикси, наблюдай и мотай на ус, поняла?

– В меня он мог бы влезть в любой момент. Я была бы только рада.

– Пикси! Посмотри лучше на меня. Я выгляжу угрожающе? Как костюм?

– Костюм у вас совершенно обалденный! Просто супер! Хотите меня испытать?

– Ну, что ж, попробуем. Могу даже дать тебе подсказку: он обошелся мне в пять месячных зарплат. Чтобы его купить, мне пришлось заложить кое-какое имущество и взять кредит во Всемирном банке.

– Костюм – явно от Казарес. – Пикси наморщила лоб. – Дайте секунду подумать. – Модель прошлого года. Весенняя или осенняя? Ага, осень 94-го. Строгие линии… Они говорят мне, что это – настоящая «от кутюр»…[2]

«Пусть лучше они скажут то же самое Макгуайру», – подумала между тем Линдсей.

– …Но это явно не «от кутюр», если только вы не вышли замуж за миллионера.

– Хотелось бы!

– Значит, костюм из разряда «прет-а-порте»,[3]но – высшего качества. Об этом говорят пуговицы – ах, какие пуговицы! – покрой жакета, фактура, да и сама ткань. Кашемир?

– Да, с шелком. Что еще?

– Воротник. – Довольная собой, Пикси улыбалась. – Смотрите, какими складками он ложится вокруг шеи.