пристально посмотрел на Доменико, — счастливый ты…

— Почему?

— Потому что… так лучше.

— Как так?

— Не знать ни моря, ни корабля, вот как. У тебя и врагов, верно, нет?

— А почему должны быть? Что я, плохой человек?..

— Э-эх… — Беглец от души рассмеялся и, склонив голову на сторону, повторил: — Эх, счастливый ты, Доменико…

К ОТЦУ ПРИШЛИ ДВОЕ

В вечернюю пору к отцу пришли два человека. Худощавый веснушчатый парень несмело постучался и приник щекой к прохладной двери, заморгал, напряженно вслушиваясь.

— Войдите, — отозвался спокойный голос. — Входите, дверь не заперта.

Веснушчатый глянул на спутника, и они робко переступили порог.

Отец стоял возле горящего камина, о его спину и голову терлись блики огня. Конопатый затенил глаза, а другой, сумрачный, помрачнел еще больше.

— Что привело тебя, Нанду?

Хмуро опустил голову Нанду, теребя в руках шапку. Наконец решился ответить, но передумал…

— Пускай он говорит сначала.

— А чего мне говорить, — парень развел руками. — Ничего такого и не было, сошел я в лощину, к роднику, а там его жена, как ее… ну… воду набирает. Взял и подсобил ей кувшин на плечо поднять, а он в кустах прятался, подглядывал, думал, будто я, ну… как это говорится… что мы с его женой… будто промеж нас…

— Почему ты так думал, Нанду?

— Так оно и есть, — разволновался тот. — Не умею сказать… а так оно, так…

— Почем он знает, ну, почем?

— Откуда тебе известно, Нанду?

— Так смеялся… таким смехом, ну…

— Смех смеху рознь, да?

— Вот, вот, смотря какой смех…

— Смех он и есть смех, — не сдавался конопатый. — Засмеялся разок, что с того…

— Подойди ближе, Реса.

Веснушчатый ступил шага два, в полумраке взгляд его был беззастенчив, но отец посветил на него лучиной, и он смешался, потупился. И хотя вид у него был виноватый, пальцы неприметно для отца беззаботно выстукивали что-то по поясу.

— В пасмурный день родился ты, Реса, душный, знойный. Лежал завернутый в тряпье, хилый, синюшный, и никто бы не сказал — суждено ли тебе выжить, плакать и то не хватало силенок. Шло время. Я следил за тобой. Мальчишкой — мучил животных, бездушным рос, чересчур озорным, одно держал на уме: что бы выкинуть, кого бы одурачить. Потом пушок над губой пробился, ты к свирели приохотился, и, надо признать, никто не играл искусней тебя, никто не припевал лучше, да и на язык был боек, складно, ладно говорил, а иной женщине ничего больше и не надо, верно, Реса? Не часто доводилось мне тебя видеть — когда я в поле уходил, ты еще в сладких снах витал; когда возвращался, ты на лесной поляне голову кому-нибудь кружил, побасенками и прибауточками завлекал. А если и сталкивался вдруг со мной, отводил глаза, будто не замечал…

Отец говорил, вытянув руки, крепко зажав лучину: блеклый свет лился на лицо веснушчатого.

— Не раз увиливал ты от смерти, не раз ускользал от кары — это-то хотя бы помнишь? С кинжалом гнались за тобой, не настигли, стрелу пустили вдогонку — не сразили. О скольких твоих проступках так и не узнали, сошло с рук — жив остался. А недавно, помнишь, я помешал тебе выпить из зеленой чаши на свадьбе у соседа, не дал погибнуть.

— Ух… — облегченно выдохнул веснушчатый.

Отец отвел лучину.

Все трое молчали.

Пальцы веснушчатого снова тихонечко забарабанили по поясу, а у спутника его от ярости пальцы впились в ладонь.

Отец опустился на треногу у камина.

— Ладно, Реса, спой нам что-нибудь, сыграй.

— Что сыграть? — встрепенулся веснушчатый и, запустив руку за пазуху, выудил свирель. — Чуть не потерял ее, у родника оставил, еле отыскал. Что спеть?

— Что хочешь. Что охота, то и пой.

Веснушчатый поднес свирель ко рту.

Полуприкрыв веки, растянув губы, легко, упоенно задвигал пальцами по свирели. Потом опустил ее и запел, постукивая в такт по бедру:

Крепость выросла на горе,

выросла в понедельный день,

опоясалась она стеной,

укрылась небом-шапкою,

хе-е, хее…

И снова подул в свирель, перебирая плечами и припевая:

В руки славные попала

славная свирель,

хе-е, хее…

Из рук в руки переходишь,

ты тоску-кручину гонишь.

Тебя за пазухой лелеять,

будто розы лепесток,

хе-е, хее…

И, развеселясь, опять припал губами к свирели. Настойчив был взгляд отца, но Реса разошелся, беззастенчиво, игриво запел:

Провести бы мне с тобой

хоть бы ноченьку одну,

вместе буркою укрыться,

на руке твоей проспаться!

И, распаленный, возбужденный, прикусил губу.

Лисо, лисо, ветер веет — лисим далалео,

сокол крылья расправляет — лисим далалео.

Муж твой спит, тебе не спится,

и душа к тебе стремится,

к ладной, статной и пригожей, лисим далалео.

Лисо, лисо, ветер веет,

сокол крылья расправляет — лисим далалео.

У отца вздулись, заходили желваки, но он сидел спиной к огню, и лицо скрыто было полутьмой, а веснушчатый, опустив веки, слегка приплясывал и даже приседал.

Мне б такую обнять, белотелую,

мне бы коснуться губами груди,

хе-е, хее…

Нанду угрюмо смотрел в пол, из ладоней его сочилась кровь, но от грохота рухнувшего на пол тела вздрогнул, глянул на певца, на пожелтевшее лицо в зеленых пятнах, испуганно воскликнул:

— Что случилось, что?!

Отец сидел так же прямо, спокойный, задумчивый.

— Что случилось? — повторил Нанду, вскричал: — Я ничего… Я ни при чем!

— Да, ты ни при чем, — молвил отец. — Возьми лучину, вглядись…

Нанду схватил лучину, осветил лицо упавшего. От губы по подбородку тоненько змеилась кровь и извивалось в ней что-то. Затенив пламя рукой, вгляделся попристальней и отпрянул к стене.

— Ииркола чи!

— Ииркола чи… — тихо подтвердил отец.

Растянувшийся на полу Реса казался еще длинней.

— Откуда взялась тут?.. Как попала к нему?.. Прямо в губу укусила.

— Видно, в свирель заползла… Сам сказал — у родника ее позабыл, еле нашел…

— Удивительно! Удивительно! — Нанду помрачнел, умолк.

Отец поднялся с треноги, склонился над упавшим, прутиком коснулся кровавой полоски. Что-то малюсенькое, тонюсенькое, извившись, впилось в прутик, — видимо, распаленная кровью змейка норовила укусить его… Отец шагнул к камину, повел прутиком, и над головешкой взвилось пламечко и поглотило что-то алое, сверкнувшее. Отец взял лучину, подошел к жавшемуся у стены человеку.

— Взгляни на меня, Нанду.

На угрюмом