так увлечётся, что любо-дорого посмотреть – глаза горят, на щеках румянец разливается… ну, право же душка, Сидорий Пафнутьич!

Словом, всё хорошо было в жизни Сидория Пафнутьича, да что там хорошо, даже отменно, и вдруг – такая нелепица! А случилось вот что. Пришёл однажды наш Сидорий к приятелям на пульку сам на себя не похожий – ни румянца, ни улыбки, ни блеску лица. Стали расспрашивать, что да как, а тут такое, что весь Н-ск на следующий день жужжал как потревоженный улей.

– Слыхали историю – от Сидория-то, ну, того самого, жена сбежала!

– Как сбежала? Куда? С кем?

– Да в том то и дело, что ушла, говорят, к какому-то вдовцу с тремя ребятишками.

Кто-то от такой новости руками всплёскивал, охал да ахал, а кто-то и пальцами у виска крутил, мол, дура-баба. Нашлись и недоброжелатели, которые против Сидория Пафнутьича высказывали что-то вроде – бездельник, тунеядец и прочие подобные глупости. Авторы подозревает, что это были субъекты, не сумевшие обустроить свою жизнь так ладно, как это сделал наш герой. Завистники, одним словом.

Вот такая вот получилась история. Ну, конечно, с глупой бабой всё понятно, что с неё возьмёшь… теперь. А Сидория Пафнутьича жалко чрезвычайно. И что ему, бедолаге, делать прикажете? А-ах… неужто?!! Наш умный Читатель наверняка догадался, какая крамольная мысль посетила внезапно неразумную голову автора. И то сказать, ранее работа и Сидорий Пафнутьич были понятия вовсе несовместимые. Да только голод, знаете ли, тоже не тётка. По слухам, мыкался, мыкался бедный Сидорий какое-то время не кормлен, не глажен, да и пошёл помощником к шурину своему бывшему в лавку. И ничего, знаете ли, работает голубчик, даже румянец на лице снова проглядывать начал. Приятели его прежние огорчились, конечно, – мол, потерянный для общества человек сделался. А мы и не знаем радоваться за Сидория Пафнутьича или огорчаться.

А Вы, дорогой Читатель, Вы как считаете?

Другая правда.

Иван Фофанович любил говорить правду. В этом не было бы ничего предосудительного, ежели бы те, кому он говорил эту самую правду, желали бы как-нибудь исправиться. Так нет же, совсем наоборот. Жена, которой Иван Фофанович частенько выговаривал то за тесто, вылезшее из кадки, покуда бегала она за лекарством для маленького, то за коз, зашедших в огород через прореху в заборе, в последнее время как-то странно смотрела на него. Тёща, которой Иван Фофанович то и дело пенял на расточительность со средствами, дескать, – «аккуратнее надо, аккуратнее… средства и так небольшие», – всё больше молчала и куталась в старенькую шаль. Дети, видя, что он опять намеревается учить их, разбегались по углам. Соседи же, завидев Ивана Фофановича на улице, переходили на другую сторону, опасаясь, как бы он снова не начал рассказывать, когда надо сеять рожь, когда пшеницу, когда лучше вести кобылу к жеребцу, и что делать, ежели на глазу вскочил ячмень. Даже дворник и тот не желал переменяться. «Дубина ты, – говорил Иван Фофанович с досадой, – что с тебя возьмёшь».

И вот однажды судьба преподнесла Ивану Фофановичу неожиданный подарок. Он познакомился с одним приезжим господином. Господин этот с головы до ног был обтянут новомодным трико и так напомажен сладкими духами, словно это был не он, а деревенская барышня, впервые собравшаяся в «тиятр».

«Какая прелесть! – трогая кружевное жабо Ивана Фофановича, проговорил Сладкий господин, – какая прелесть всё, что вы говорите, Иван Фофанович. Теперь таких, как вы нет. Лыцарь! Право слово, лыцарь, и всё тут!»

«Вот! – сказал, вернувшись домой, Иван Фофанович, – есть, всё-таки, на свете ценители, способные понять высокие порывы». Весь вечер Иван Фофанович провёл в приподнятом настроении, не спорил с домочадцами и даже насвистывал себе что-то под нос

С тех пор регулярно, словно на службу, повадился Иван Фофанович на встречи со Сладким господином. Они пили чай, долго беседовали и были вполне довольны друг другом. Однажды, как обычно, Иван Фофанович направился на встречу с любезным другом и почти уже подошел к месту, как вдруг увидел рядом со своим визави какого-то незнакомца. Иван Фофанович незамеченным скромно присел неподалёку. До него донеслись обрывки разговора. «Ну, ты же знаешь, я не могу сейчас вернуться в Питербурх. Чёрт меня дёрнул… проигрался в прах». Сладкий господин с досадой постучал пальцами по столу. «Представляю, как тебе здесь надоело… – зевнув, произнёс незнакомец, – глушь,… скукотища». «А это ты напрасно, напрасно. Сливки каждое утро наисвежайшие, девицы скромны, не в пример нашим, моцион опять же… слушай! – оживляясь, продолжил Сладкий господин, – я тут познакомился с местными экзотами и порядком развлекаюсь, слушая их тарабарщину. Есть здесь один разорившийся помещик. Вот это образчик, скажу я тебе. Всё за Фемиду ратует, а у самого жену, того и гляди, ветром унесёт. До того худа. Да вот и он сам», – принизив голос, произнёс Сладкий господин. «Иван Фофанович, идите к нам», – крикнул он Ивану Фофановичу. Но Иван Фофанович уже уходил прочь, словно оглушённый, не взяв со скамьи панамы, которую он обыкновенно носил в жару.

Придя домой Иван Фофанович слёг. Доктор приписал ему пилюли и велел не волноваться по пустякам. Жена и тёща, молча, ухаживали за ним.

Не сразу смог прийти в себя Иван Фофанович после горькой пилюли, подложенной ему Сладким Господином. Но в один из дней он проснулся и долго разглядывал треснувший в разных местах потолок над своею кроватью. В комнату к нему неслышно зашла жена, и Иван Фофанович вдруг и впрямь увидел, до чего бледна и худа она стала. А ведь совсем недавно, кажется, румяней её да веселей и не сыскать было. «А ведь ты красавица у меня, Марья Фёдоровна, да и умница… не то, что… эх!» – с новой душой произнёс Иван Фофанович, с жалостью и болью глядя на свою маленькую жену. А Мария Фёдоровна, услышав такие слова, вдруг вспыхнула жарким румянцем, во все глаза глядя на мужа и ещё не веря полностью ушам своим, но тот уже звал – «Матушка… Лукерья Ильинишна!». Та, удивлённо глядя, вошла в комнату. (Да и как было не удивляться, ведь раньше Иван Фофанович обращался к ней не иначе, как «мамаша»). «Матушка… и ты, Марьюшка, – произнёс Иван Фофанович, волнуясь, – вы не печальтесь более… я,… я работать пойду. Я ведь и писарем могу, и…».

Будто солнышко проглянуло на лицах обеих женщин. А тёща, та и вовсе руками всплеснула, да слезами залилась от радости. Тут и детки из угла выглянули, словно тепло какое почуяли. К папке своему прижались, словно птахи малые.