Ладно, слушай, Пэм, говорит он. Это непристойно. Ты говоришь и делаешь вещи, которые начинают меня всерьез тревожить.

Он хмурится и смотрит на порцию копченой рыбы с таким видом, словно недоумевает, как она сюда попала. Тщательно выбранное «Пино-Гриджо» бессовестно забыто. Чарли задумчиво отхлебывает из стакана ледяную воду.

Скажи, о чем я должен говорить, Чарли, если не об испытании нашей веры. Мои пять прихожан серьезные люди, они все понимают правильно.

Он откладывает нож и вилку, собирается с мыслями.

Ты всегда был себе на уме, Пэм, и раньше я втайне восхищался той свободой, которую ты сумел обрести в церковной дисциплине. Мы все тобой восхищались. При том, что ты заплатил за эту свободу, мы оба это понимаем. По таланту и уму, по тому, как ты учился в Йеле, ты, вероятно, должен был бы быть моим епископом. Но в другом смысле, мне тяжело делать то, что я делаю, это трудно — быть властью, которую такие, как ты, постоянно испытывают на прочность.

Такие, как я?

Прошу тебя, подумай об этом.

Он возвысил голос, в нем чувствуется гордость интеллекта. Здесь что-то не так.

Он смотрит на меня обезоруживающим взглядом своих голубых глаз. Мальчишеская прическа, хотя волосы седые. Спадающая на лоб челка. Потом его лицо освещается знаменитой улыбкой, которая тотчас испаряется, то была просто гримаса отвлечения от административных мыслей.

То, что я знаю об этих вещах, Пэм, я знаю хорошо. Саморазрушение — это не один акт. Это вообще не акт. Оно начинается исподволь и проявляется в мелких незначительных вещах, но когда оно набирает импульс, то человек разлетается во все стороны, на все триста шестьдесят градусов.

Аминь, Чарли. Как ты думаешь, не пора ли заказать двойной эспрессо?

Да, а чего стоит еще одно его замечание: мы в абсолютной растерянности, отец, видя, что происходит в твоей душе. Но я уверен, что ты не воспользуешься этой разрушительной силой.

Это может случиться, епископ, должен был ответить я. Но по крайней мере я пока не хожу к психоаналитику.

* * *

В полдень в мою дверь тихо постучали. Вначале она вела себя неловко и неуклюже, рассматривая книги, репродукции на стене и завалы бумаг на столе. Она пила только воду из-под крана. Очарованный ее умиротворенностью, я не стал много говорить. Она прошла в спальню и закрыла за собой дверь. Все происходило в полном молчании. Наконец я последовал за ней. Она лежала в постели, натянув простыню до подбородка. Вела себя застенчиво, неловко, все время отворачивая голову, уклоняясь от поцелуев, и мне пришлось принудить ее к ним. Пришлось держать ее для того, чтобы сделать то, ради чего она пришла ко мне.

После того, как все свершилось, я чувствовал себя так, словно к моей коже прилипли мокрые сине-зеленые лилии из пруда Моне.

* * *

Кража

Пятница

Все верно, старый мудрый пес Тиллих, Паулюс Тилликус. Как он строит проповедь? Подбирает текст и делает из него черт знает что. Обнюхивает слова, пробует их лапой: когда ты доберешься до сути, демон? Говоришь, что хочешь спастись? Что это означает? Когда ты молишь о вечной жизни, то, как ты думаешь, о чем ты, собственно, просишь? Паулюс, филолог Божий, Мерриэм-Вебстер докторов богословия, пастырь… немецкий. Неопределенность, в которой он нас держит, приводит нас на грань секуляризма — мы начинаем размахивать руками и бряцать оружием. Конечно, он каждый раз спасает нас, вытягивая из бездны, и все становится на свои места, мы вновь обретаем Иисуса. До следующей проповеди, до следующего урока. Потому что если Бог жив, то и слова нашей веры должны быть живыми. Слова должны возродиться.

Но мы для него просто паства. Запись продолжается.

Мы возвращаемся в лоно христианства, Паулюс. Возрождаются люди, а не слова. Ты можешь убедиться в этом, если посмотришь телевизор.

Суббота, утро

Ведомый интуицией, Божественный Детектив набрел на магазин ресторанного оборудования в Боуэри, ниже Хьюстона, где оживленно торгуют паровыми подогревателями, холодильниками, грилями, мойками, кастрюлями и наборами ножей. Куда до этой распродажи недавно открытой Тайпэйской торговой компании. Здесь продавали даже антикварный холодильник, работающий на газе. На его дверце остался отпечаток моей подошвы, дверь пришлось как следует пнуть — она никак не хотела закрываться. В одной из корзин мне удалось обнаружить набор чайных приборов из нашей буфетной, вспомоществование дорогих покойных дам. Приборы из светлого серебра, позеленевшие по краям.

Я сам назначил цену, Господи. С бесплатной доставкой. Ворованного.

Вечер

Выхожу на Томпкинс-сквер, нахожу своего друга-дилера на скамейке.

От такого зрелища можно остановиться, говорю я ему.

О, ну и намутил же ты воду.

А ты бы не намутил?

Мои знакомые попы так не поступают.

А я-то думал, что мы понимаем друг друга, что между нами взаимное уважение.

Да, так оно и есть. Садись.

В сумерках скамьи облеплены воробьями.

Я же говорил, что ты здесь даром теряешь время, но я поспрошал, как и обещал. Никто здесь не грабил Тим.

Никто?

Да, так точно, никто.

Почему ты так уверен?

Это управляемая территория.

Управляемая! Забавно.

Нет таких, кто выказывает неуважение. Те, о ком мы толкуем, мой приход. Церковь Приятного Прозрения. Они кормятся около меня, опираются на меня, слышишь, что я говорю? Я известен своим состраданием. Мне никто не лжет. Имеешь ведь дело с иностранцами и всякими подобными, вот что я тебе скажу.

Ах, черт. Наверное, ты прав.

Нет проблем.

Он открывает кейс.

Вот, мой персональный табак. Бесплатно. Расслабься.

Спасибо.

Следуют изъявления моей преданности.

Понедельник, ночь

Я ждал на балконе. Если что-то зашевелится, то я просто нажму кнопку своего шестивольтового пугающего медведей «Суперлуча», который ударит по алтарю со скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду — крейсерской скоростью перста Божьего.

Янтарный, предупреждающий преступников свет уличных фонарей делал из моей церкви идеальное место преступления. Уединенное место, где сам воздух приглушает свет под сводчатыми потолками. Фигуры на цветных витражах пожелтели в своей мрачной древности. Сколько лет уже эта церковь является моим домом? Но все, что я должен был делать — это сидеть там по нескольку часов, чтобы постичь истину ее бесстрастного безразличия. Слышать, как скрипят дубовые скамьи. Как, подчиняясь эффекту Допплера, завывают в двух тональностях полицейские сирены, крик которых оседает в толще церковных стен.