1 мая я получил двухнедельный отпуск, чтобы перед плаванием повидать родных и пожить в имении моего дяди, находившемся в Борисовском уезде (на р. Березине), возле села Студянки, где по преданию, была утоплена в болоте артиллерия Наполеона в 1812 году. В это имение съезжалась каждое лето вся наша обширная родня; сюда наезжали жившие в городах дяди и тетки, кузены, кузины, учившиеся в столицах; всем было достаточно места на сеновалах, в амбарах этого просторного, когда-то богатого имения, принадлежавшего моему дяде (по матери) Леонарду Бачижмальскому, сосланному в 1863 году в Сибирь за участие в польском восстании, а ныне, спустя 16 лет, возвратившемуся из ссылки уже седым стариком. За его отсутствием имением Смоляры управлял младший его брат Бронислав (служивший до восстания в артиллерии), большой оригинал, добряк, веселый рассказчик и хлебосол.

Взяв отпуск, я выехал туда через Москву, где пробыл сутки, объехал на извозчике город, осмотрел выставку, устроенную в манеже, и на утро по Московско-Брестской дороге уехал через Смоленск в Борисов. Оттуда до имения я проехал на присланных мне лошадях. Верст за 10 до Смоляр появились глубокие песчаные холмы — характерный признак близости реки Березины. Лошади привстали и пошли шагом, кучер спрыгнул с козел, я — за ним, и пошли пешком; дорога шла старым сосновым лесом; с вековых деревьев, обогреваемых ярким майским солнцем, понесло душистой смолой, и вскоре сквозь стволы сосен заблестела стальная поверхность широкой реки. Шагая рядом с бричкой по глубоким пескам, старый кучер, бывший крепостной дяди, рассказывал мне, хотя и не совсем последовательно, важнейшие события в исторической жизни Смоляр, протекшие за последние 18 лет, то есть с 1861 года, года освобождения крестьян, когда я, будучи пятилетним мальчиком, приезжал в Смоляры гостить к своей бабушке, жившей в имении до своей смерти.

Старик вспомнил меня, снял шапку и пристально вглядывался в мое лицо, стараясь отыскать в нем черты маленького барчука, гостившего у бабушки целое лето. И в моей памяти пронеслось, как в тумане, несколько сцен из моего раннего детства. Ясный солнечный день весны 1861 г.: на высоком крыльце Смоляр между колоннами стояли два чиновника (они читали крестьянам манифест 19 февраля 1861 г. об освобождении крестьян), в форменных сюртуках с блестящими пуговицами, и читали какую-то бумагу собравшимся на дворе крестьянам, стоявшим без шапок. Рядом с чиновниками стоял дядя Леонард, высокий блондин с румяным лицом, большими глазами и рыжеватой бородкой. За ним поодаль стояла бабушка, держа меня за руку, удерживая от шалостей, прислушиваясь к чтению.

Затем мне вспомнилось, как в морозное утро декабря 1863 г. (года польского восстания) нас, детей — меня и двух старших братьев, мать посадила в сани и повезла из имения в ближайший город Молодечно проститься в местном этапе с мимо проходившим в ту ночь эшелоном польских арестантов, отправляемых на каторгу в Сибирь. В числе их был дядя Леонард. Это все была цветущая молодежь; высокие, красивые, стройные, в барашковых шапках, серых меховых венгерках и длинных сапогах, они казались нам героями… Утром их, скованных попарно цепями, выстроили в ряд, и по команде офицера эшелон бодрым военным шагом зашагал по снегу и, оглянувшись на провожавших долгим, прощальным взглядом, все как один молча двинулись в путь… Наша мать и тетка Целина — жена Леонарда не выдержали этой тяжелой сцены и, молясь им вслед, стоя на коленях, упали на снег и зарыдали горькими слезами…

Уже вечерело, когда я подъезжал к родной усадьбе; с волнением искал я глазами, стараясь найти сохранившиеся в памяти, с детства знакомые окрестные места, но все мне казалось в меньшем масштабе… Кучер погнал лошадей, мы быстро пронеслись мимо знакомого пруда, старой мельницы, опустевшего винокуренного завода, и, гулко простучав колесами по доскам моста, бричка въехала на зеленый двор, огибая круглую клумбу, засаженную цветами. На крыльце стоял краснощекий старик с белою гривою густых волос и серою бородкою. Я угадал в нем дядю Леонарда, и, крепко обнявшись, мы вошли в дом. На веранде, выходившей в сад, сидела за ужином почти вся взрослая родня: дяди и тетки, а молодежи здесь не было: мужчины (студенты) в этот час на закате солнца были на «тяге» вальдшнепов на близком болоте Смолярского леса, а барышни большой гурьбой убежали на ферму, где в этот час пригонки коров с пастбища пили парное молоко.

Мне не сиделось на месте, наскоро поговорив со стариками, я обежал весь сад, стараясь найти знакомые мне уголки, оставшиеся в памяти с детства; обошел все комнаты в доме, ища на обоях памятные рисунки; в комнате бабушки, где я шестилетним мальчиком спал все лето, стоял еще до сих пор старый длинный диван карельской березы, обитый светлым кретоном, теперь уже слинявшим, на нем играл я ребенком… С приятным волнением я долго рассматривал эту комнату, сожалея мысленно о минувшем счастливом, беззаботном детстве… Поздно вечером вернулись наши охотники. Мы всей гурьбой отправились садом на берег реки и, рассевшись у воды, до поздней ночи болтали, смеялись. Ко мне все пристали с расспросами о моем предстоящем плавании, всех интересовало — куда, зачем и в какие страны пойдет мой корабль?.. На ночь нас, мужчин, устроили в гумне на сеновале, барышни разместились в летнем садовом павильоне.

Весь следующий день я провел с дядей Леонардом, я ему рассказывал о морской службе, а сам с большим вниманием слушал его рассказы о жизни в Сибири. Окончив срок каторги и оставшись там еще на 10 лет в качестве поселенца, этот избалованный, богатый когда-то помещик перенес за это время много невзгод, но были и радости. Он был и кучером, и буфетчиком в трактире, и учителем французского языка и музыки у одного губернатора, управлял конторой у скототорговца и т. д. В заключение он вынес убеждение, что богатой Сибири предстоит блестящая будущность. Вспомнив свое участие в польском восстании, он осуждал эту авантюру, приведшую Польшу к неминуемой гибели, и считал, что для борьбы с Россией еще не настало время. Для верного успеха надо иметь равные силы, и заручку в поддержке большой иностранной державы, и полное сочувствие простого народа — крестьян.

Быстро пролетели дни моего пребывания в родном кругу в Смолярах. Май стоял теплый, мы поднимались с восходом солнца, и молодежь отправлялась на ток тетеревов; возвращались к обеду; купались в озере и, проспав до сумерек, отправлялись на болото на тягу вальдшнепов. По вечерам дядя Леонард любил играть со мною в шахматы, и я охотно проигрывал ему партии в этой игре самолюбия. За эти две недели в Смолярах я чувствовал себя отдохнувшим и с сожалением оставлял это милое родное гнездо.

15-го мая я выехал в Вильно, чтобы проститься с матерью и родными, и к 20-му мая вернулся в Петербург, 1-го июня клипер наш начал кампанию, т. е. поднял флаг, и мы перебрались в свои каюты, расставшись с берегом надолго. Теперь «Наезднику» оставалось только перейти в Кронштадт.

Для перевода «Наездника» в Кронштадт был приведен оттуда плавучий док; его затопили на Неве и, подведя под клипер, подняли его вместе с клипером, выкачав из дока воду. Весь этот исполинский ящик, ведомый 12-ю буксирами, шествовал целый день по бару и к вечеру привел нас в Кронштадт, где на достаточной глубине док опять затопили, вывели нас из дока и поставили в военной гавани на все дальнейшее лето. Наш старший офицер (лейтенант П.Н. Чайковский) весьма быстро придал клиперу образ готового корабля: поднял рангоут, привязал паруса и выкрасил весь корабль от трюма до клотика. Боевые запасы и уголь были также приняты; машина, благодаря энергии мистера Hopps’a, давно была собрана и испытана, поэтому все удивлялись, почему наш клипер стоит так долго в Кронштадте и не уходит в плавание.