Или расскажешь обеим правду?

Предъявишь пульс, ставший ровным и сильным? Сладостную песнь адреналина в венах, юность, которую Мой Дар вдохнул в немолодые, усталые ноги?

Скажешь, что снова ощутил себя живым?

Такой Мой Дар тебе, мой Дьявол. Выйди из своего угла и снова прогуляйся по миру, по всем краям и пределам. Я возвращаю тебе радость. Возвращаю страсть. Выходи, мой Кейн. Моя любовь.

Выходи и служи Мне.

Выходи и играй.

Тогда:

Представление Кейна

Легенда

Герой

Память дня

Навеки и аминь

Сейчас:

Ниже Ада

Благочестивый Лорд

Рука Мира

Наполовину годный

Божьи Глаза

Я оперся о поручень и молча пересчитал своих мертвецов.

Неспешное биение клапанов парового двигателя пульсом отдавалось в костях. Плеск падавшей с колесных плиц воды превращал болтовню пассажиров и команды в неразборчивый белый шум. Мне так больше нравилось.

Никогда не был душой общества.

Я ни с кем не говорил с самого Тернового Ущелья. Путешествовал один. Не старался завести попутчиков.

Не на пути в Бодекен. Не на этой реке. Моей реке.

Чертовски удивительно, сколько знакомого мне народа умерло здесь. А я едва могу припомнить имена. Рабебел, Стелтон, тот сомнительный липканский жрец Дал'каннита... Преторнио. Вообще не думал о них, о любом из них, почти двадцать лет. Лирри. Кесс Раман. Джеш Выдра. Прочие. Дюжины прочих. Тридцать пять? Тридцать шесть?

Ни за что не смогу припомнить. Не думал, что это станет важным, а вот как оборачивается.

Там, на Земле, я мог бы за минуту отыскать в библиотеке кубик и просмотреть всё шоу целиком. Но не думаю, что стал бы.

Не думаю, что решился бы.

После отставки - в плохие дни, те семь лет, когда мои ноги плохо работали и вечной фоновой музыкой жизни была мысль о ближайшем туалете, ведь я не мог предсказать, когда обгажусь - я иногда просматривал былые Приключения. Старые Приключения Кейна. Лишь в самые плохие дни. В дурные ночи, когда сраное болото, в которое я превратил свою жизнь, булькало и засасывало меня. Но никогда я не касался этого кубика.

Не было нужды. Нужно было лишь перестать сдерживать память.

Но я так и продолжал держать это внутри. Держать глубоко внутри. Даже не знаю, почему. Они все, мать их так, померли. Каждый из них. Померли в Бодекенской пустоши. Безымянные трупы в пустынной пыли. Оставленные канюкам, воронам и хошоям.

Оставленные Черным Ножам.

И если бы кто-то выпустил их из пекла и дал взглянуть на треклятое место гибели, потрясение поубивало бы их снова.

Засыпанные гравием складки пустошей превратились в опрятные поля маиса и бобов, повсюду мудро расположенные пруды и ровные линии ветроломов - осины и березы. Там, где местность была слишком пересеченной для посевов, холмы унизали террасами виноградников: длинные шпалеры извилистых лоз с отстающей корой, кисти пурпурных, алых и зеленых ягод - их аромат я смог уловить даже с реки. Обновилась сама река: обмелела от недавних хитроумных работ мелиораторов, широкие изгибы питают обширную сеть канав, запруд и резервуаров, принесших в пустоши жизнь. И почему-то я не мог поверить, что это к лучшему.

Волнуемая ветром зелень казалась мне чем-то несерьезным.

Старый Бодекен был именно что - старым. Время обтесало его в нужную форму. Суровую, изрезанную, истерзанную существованием. Мрачные серые челюсти, вцепившиеся в мягкую задницу жизни.

Мне так нравилось больше.

Лишь река была переменой, которая меня не удивила. В любой миг я мог воскресить в уме рождение реки, отчетливо, как ясный сон. Как и бывает в миг рождения, река была уродлива. Согнанная приливом груда боли и ужаса. Ураган крови.

Такого веселья я не испытывал очень, очень давно.

Я опустил голову, пока пароходик пыхтел, пробиваясь сквозь стремнину у Пуртинова Брода. Не хотел увидеть Ад.

Я знал, что он там. Засветло, когда воздух был чистым, я видел Шпиль уже два дня.

Но я не поднимал голову, пока проплывали на юг доки и склады, и ряды опрятных белокирпичных домиков под черепицей крыш, и отлично распланированные площади, на которых доминировали серые хриллианские комендатуры; пока холодные тени высоких мостов омывали корабль от носа до кормы. Арки мостов были такими низкими, что я чувствовал запах мыльного раствора, которым кто-то усердно чистил камень.

Я состроил рожу, и пыль потрескалась на щеках. Когда я облизал губы, на них был вкус отверстой могилы.

Что это было - суеверие? Страха я не ощущал. Ничего такого, что люди зовут "посттравматическим стресс-синдромом". Уверен, позволь я, каждая секунда "Отступления из Бодекена" ожила бы в мозгу, словно всё случилось заново. Но не это меня пугало. Нечто противоположное.

Это место сотворило меня. Я пришел сюда, будучи никем и ничем. А ушел легендой, которой так желал быть.

Всё, мною сделанное, меня преследует. Словно злой двойник, призрак, прошлое подкрадывается и душит меня во сне. Когда вас во снах преследует монстр, вы спасаетесь, встав к нему лицом и назвав его имя. Открыв имя чудовища, вы лишаете его силы. Но я не сплю. И я уже знаю имя монстра.

Его зовут Кейн.

Отец говорил, что вы не можете контролировать последствия своих действий. Не можете даже предсказать их. Вы можете только делать самое лучшее, на что способны. Имеет значение лишь отражение в зеркале: вы должны быть довольны тем, что видите.

Не могу вспомнить последний раз, когда мне нравилось отражение в зеркале.

Был один писатель на Земле двадцатого столетия, он сказал: "Грех - то, что рождает дурное послевкусие". Все дела, что я наворотил здесь, всё, что я...

Может, потому во рту привкус разрытой могилы. Может, потому на шее повис кирпич, не давая поднять голову. Может, это и есть стыд.

Может, потому я не могу подобрать нужное слово.

Никогда не претендовал на роль доброго человека. В жизни я совершил много дурных, очень дурных дел. Если вы верите в Ад, вы верите, что Ад создан как раз для подобных мне.

Вполне верно. Я был на пути.

На пути назад.

Через некоторое время я оттолкнулся от поручня и ушел в каюту, собирать манатки и готовиться к сходу на берег.

Так и не поглядев на Ад.

Одно было ясно: я приехал в Бодекен не спасать Орбека. Или кого-то еще. Спасать друзей - не мой дар.