Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но однажды Рафик Алимханов неожиданно забросил свое достаточно прибыльное мотоциклетное дело и занялся совсем-совсем другим…
А кличка — Рафик-мотоциклист за ним так и осталась.
Тогда только за одно невинное прикосновение к такому понятию, как «валюта», можно было схлопотать по восемьдесят восьмой статье от трех до пятнадцати с конфискацией всего нажитого и спертого имущества. А уж если в деле будет фигурировать золотишко, камушки или того хуже — платина мимо империи попытается проскочить, — вообще не отмоешься!
В искусственный период наивной хрущевской «оттепели», впопыхах сочиненной Эренбургом, трех хмырей — известных московских валютных фарцманов — по запарке даже показательно расстреляли.
Вопреки всем статьям Уголовною кодекса РСФСР, утвержденного третьей сессией Верховного Совета 27 октября 1960 года.
Со Старой площади позвонили куда следует и тихо так, человечно, ну, просто по-ленински, сказали: «Надо. Чтоб другим неповадно было».
Суд, естественно, взял под козырек, щелкнул каблучками, послал в жопу всю третью сессию своего Верховного Совета вместе с его Уголовным кодексом и…
…шлепнул валютчиков. В смысле — расстрелял.
Чтобы те по лагерным баракам да лесоповалам не мучились.
Потому что советский суд — самый гуманный суд в мире.
…Где полегла в сорок третьем пехота, пехота, пехота…
Где полегла в сорок третьем пехота без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота, охота, охота…
Там по пороше гуляет охота, трубят егеря!..
— Слушай, старик! Был звонок из Москвы. Вчера нашего главного вызывали в ЦеКа и отшлепали по первое число. Тут, понимаешь, вовсю катит вторая волна, аналогичная той, фарцовочно-расстрельной. Тема, можно сказать, особой государственной важности, а мы, дескать, ухом не ведем и молчим, словно дерьма в рот набрали. Короче, матерьял должен быть — зашибись! Я с утра звонил прокурору города, стелил для тебя соломку, — сказал тогда Теплову заведующий корреспондентским пунктом.
В одиннадцать часов утра от него уже вкусно пахло коньяком. Это был большой, толстый, ироничный и талантливый царедворец. Несколько лет он просидел во Франции собственным корреспондентом, превосходно владел французским и английским и недавно вернулся в Союз.
Вернулся достаточно плотно «упакованным». Чтобы не очень страдать от разницы между вполне обеспеченным Парижем и полупустым Ленинградом. Хотя бы первые три-четыре года. Стиранию международных экономических граней для персон, особо приближенных к власти, еще очень способствовало прикрепление заведующего корреспондентским пунктом такой газеты к специальному закрытому промтоварному отделу ДЛТ — «Дома Ленинградской торговли». А также к «Свердловке» — обкомовской поликлинике и больнице, к таинственному партийному буфету в Смольном с четким иерархическим пайковым распределением. Ну и, естественно, самые доверительные отношения со специалистами по идеологии из Комитета государственной безопасности. Это уже в обязательном порядке. Не говоря даже о сертификатно-чековом магазине «Березка»…
— А конкретнее? — попытался уточнить тогда Теплов.
— Паспорт и удостоверение Союза журналистов с собой?
— Да.
— Вот и вали в городскую прокуратуру. Там тебе все расскажут. Фарцовня, валюта… Золотишко, платина через границу туда-сюда шмыгают. Росювелирторг ручонки заламывает, слезами обливается. Перекупщики у них — кость в горле… Москва дала добро на «подвал» в шестьсот строк. Я набросал официальное письмецо на нашем бланке в прокуратуру. Держи! Ты в нем, естественно, представлен в лучшем виде. Все чин-чинарем. Тебя там ждут с букетом настурций и оркестром Эдди Рознера.
— Сроки? — спросил тогда Кирилл Теплов.
— Как всегда: чем быстрее, тем лучше.
Когда Теплов уже был в дверях корпункта, толстяк окликнул его:
— Этимологию слова «фарцовка» знаешь?
— Понятия не имею. Что-то блатное, наверное.
— Неуч. Так уж и быть. Где наше не пропадало! Отрываю от сердца и продаю за обеденный перекус и сто пятьдесят армянского в Восточном буфете «Европейской». Вход, как тебе известно, с улицы Ракова.
— Известно, известно. Давай свою этимологию.
— «Фарцовка» — безжалостно русифицированное и бесчеловечно искаженное английское выражение «For sale» — «На продажу». Можешь взять себе эпиграфом…
«Господи, милостивый… Это же Рафик-мотоциклист!.. Это же Рифкат Алимханов… Боже мой, только бы выжить!..»
— Это ты, Рафик?..
Старик Теплов напряженно всматривался в синего от татуировок старика Когана, пытаясь узнать в нем молоденького Рафика-мотоциклиста из шестьдесят второго года прошлого века.
— Алимханов, это ты?
— Я, Кирюша, я… — ответил ему старый Рифкат и тихо заплакал.
У него затряслись острые исхудалые плечи, на дряблой, иссеченной морщинами шее ожила и задвигалась синяя петля из тюремно-лагерного законодательства — «Не верь, не бойся, не проси!», задрожали пальцы рук с наколотыми неровными синими буквами — именами прошлых любимых…
Кирилл Петрович встал, обнял старого, плачущего, худенького, истатуированного с ног до головы Рифката Когана-Алимханова, прижал к себе и уже вслух повторил тихим шепотом:
— Только бы нам с тобой выжить…
В начале тридцатых, будучи свято уверенными в том, что «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!», а также верноподцаннически и совершенно искренне следуя указанию вождя мирового пролетариата — «Уничтожить духовенство к чертям собачьим!» и, как еще мудро и прозорливо добавил Ильич: «Чем больше, тем лучше!», специальные люди отстреляли чуть ли не всех служителей русской православной церкви.
В провинциях же, где с патронами, как и с хлебом, всегда было туговато, попов просто сбрасывали с колоколен на землю. С церковных куполов посшибали кресты. Торжественно и злобно жгли иконы. Серебряные оклады и чаши конфисковали в пользу простого трудового народа и сперли.
Часть молельных строений разрушили, остальные использовали как складские помещения, клубы и свинарники.
И только в Ленинграде в тридцать втором году, на углу Литейного проспекта и улицы Чайковского, с Сергиевским собором, построенным архитектором Леонидом Бенуа, ректором Императорской Академии художеств, обошлись достаточно бережно и культурно.
Наполовину его разобрали, а то, что не смогли демонтировать, — аккуратненько взорвали. А на его месте чуть ли не на целый квартал выстроили очень «Большой дом». Заселили его нашей рабоче-крестьянской милицией, ну, и…
…сами понимаете кем еще.
Для особо наивных и недогадливых — служивыми потомками верных бойцов Чрезвычайных Комиссий прошлых лет.
После устрашающего «ВэЧеКа» у этой комиссии было много самых различных названий, одинаково и неизменно приводящих советских граждан в состояние обморочного перепуга.