— Не знает. Может, Хюсню на допрос вызовут. Если закроют профсоюз железнодорожников.

— Закроют.

Дождь кончился. Сквозь влажную, жаркую тьму доносится глухое полусонное ворчание водокачки.

Сидя на пороге, они поели маслин, хлеба, тахинной халвы.

— Как ты думаешь, Ахмед, какое наказание будет нашим?

— Кто ж его знает, это же «Суд независимости», а не обычный суд.

— Не повесят же их, а, братец?

В тот вечер они ждали не только наступления полной темноты, чтобы оттащить вырытую землю, но чтобы стало как можно позднее. Входное отверстие ямы было уже примерно квадратный метр шириной, и они условились за два дня его закрыть. Для этого они решили сделать деревянный ящик и, наполнив до краев его землей, поставить в яму. Земля в ящике смешается с землей в яме, и яму можно будет всегда раскрыть или спрятать.

Теперь Ахмед не открывает дверь и не сидит на пороге. Весь день он читает книжки, оставшиеся после Зии, при свете керосиновой лампы. Одна из книг — сборник стихов.

— Измаил, что тебе запомнилось из этих стихов?

— Единственная строчка. «В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?»

— Почему тебе запомнилась именно эта строчка?

— Из-за мачт.

Измирский профсоюз железднодорожников закрыли. А все его правление, и Хюсню в том числе, допросили и выпустили.

Тем временем прошел месяц. За этот месяц я ни разу не выходил из хижины. В какой-то момент перестал даже ходить на собрания. Перечитал все книги, оставшиеся от Зии. В газетах читаю даже объявления. Пытался рисовать, нарисовать стомачтовый корабль, но не смог.

Измаил медленно расставил на столе принесенную снедь, а затем повернулся к Ахмеду.

— Наши, — сказал он, — в Бурсе начали выпускать газету «Товарищ».

— Как это? Когда?

— Еще до арестов. Я сегодня узнал.

— Понятно. А потом?

— Ее закрыли…

Когда Ахмед собирался в Измир, соратники-стамбульцы сказали ему: «Ты подготовишь помещение для тайной типографии, но только помещение. Остальное сообщим тебе потом». Теперь Ахмед понял, почему товарищи сказали ему так. Используя до конца легальные возможности, они собирались выпускать газету «Товарищ». Хорошо, но, пока они пользуются легальными возможностями, разве не стоит для нелегальной типографии запастись бумагой, шрифтами, чернилами, станком и прочим необходимым? А теперь вот мы застряли здесь с этой пустой ямой. Неужели наши понадеялись на конституцию? Разве турецкие буржуи когда-то считались с какой-то там конституцией? Когда вспыхнуло курдское восстание, только мы написали: «Это не простые разбойники». Только мы писали: «Земли курдских беев и шейхов нужно немедленно раздать курдским крестьянам». Только мы писали: «Если в этом восстании замешаны англичане и сторонники халифата, только так можно уничтожить их дело на корню». Только мы писали: «Между турецким и курдским народами не должна пролиться кровь». Писать-то писали. И что?

Измаил, словно прочитав мысли Ахмеда, произнес:

— Головорезы будто поклялись извести нас под корень, братец мой.

— А ты как думал? Наши эфенди давно утратили революционный дух. По крайней мере, на восемьдесят процентов. Это нужно осознать, черт побери.

Если бы все происходило десять лет спустя, то есть в 1935 году, Зия мог бы привести Измаилу живой пример, чтобы доказать справедливость слов Ахмеда.

«Измаил, — мог бы сказать Зия, — знаешь, кого я вчера случайно встретил? Одного депутата, который в 1925 году выполнял должность судьи в анкарском “Суде независимости”. Я этого субчика спрашиваю:

— Что вы десять лет назад с нами не поделили?

Он хитро взглянул на меня и ответил:

— Дорогой мой Зия-бей, вы сами себе накликали неприятности. У меня два поместья. Если бы мы раздали курдским крестьянам деревни курдских беев, то и наши бы мужланы земли попросили. Прецедент был бы создан, дорогой мой Зия-бей, прецедент…»

* * *

Ахмед, опершись о стол, встал:

— Я поеду в Стамбул, Измаил.

— Ты с ума сошел, братец?

— Надо поискать бумагу, станок. Да и с товарищами надо связь установить.

— В Стамбуле, должно быть, никого не осталось. К тому же знаешь, как сейчас проверяют в поездах и на пароходах?

Опять собрались в доме у Хюсню. Было решено, что Ахмед никуда не поедет. Но и другого никого в Стамбул не отправили (так как Ахмед на эту явку не очень-то надеялся).

Днем я не зажигаю керосиновую лампу. Наблюдаю за игрой пылинок, за их капризами, танцами и безудержным весельем в лучах солнца, проникающих сквозь щели закрытой двери, и спрашиваю Аннушку: «В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?» По вечерам я сажаю Измаила напротив, мне удалось написать уже два его портрета. Один ему понравился — тот, где вышло не похоже…

Так прошло три недели.

Открыть бы дверь, выйти бы на солнце, лечь бы, всего на десять минут, спиной на холм, там, где мы высыпаем землю!.. Я жду возвращения Измаила, считая часы, потом — каждые двадцать минут, потом — каждые десять. Могу сказать, что забыл все, что помнил. Люди годами сидят в тюрьме, в карцере, в одиночке. Но ведь они знают, что не могут открыть дверь и выйти. А я могу прямо сейчас открыть дверь и выйти, если захочу. И мучаюсь от невозможности открыть дверь, которую, как я раньше знал, открыть мне можно.

Прошла еще неделя.

Ахмед, кажется, уже целый час смотрит наружу в щель между дверными досками. А сердце мое бьется — тук-тук. Я знаю: совершу дурной поступок. Я знаю: открою дверь. Знаю, что я делаю глупость. Знаю. Я осторожно открыл дверь. С трудом сдержался, чтобы не побежать, спускаясь к противоположной стороне холма. Усы я сбрил. Надел старый рабочий комбинезон Измаила. И лицо вымазал грязью. Думаю, в таком виде я похож на кузнеца или кого-то подобного. Примерно четверть часа я шагал по шоссе. Уступил дорогу автобусу, который ехал мне навстречу, в город. Справа от шоссе увидел ровную площадку на возвышении, фундамент которой выложен камнем. На площадке — платан и два человека. А еще на площадке под навесом висят рядами табачные листья. У подножия площадки источник-чешма. Наступив на край каменного корыта, я припал ртом к желобу. Чувствуя, как намокает грудь и правая рука, ощущая наготу верхней губы — на нижней-то губе усы не растут! — я жадно пил воду. Выпрямился, вытер рот тыльной стороной правой ладони, как вдруг кто-то словно бы ударил меня по левой ноге железным прутом. Я обернулся. Рыжий пес. Скалится, щерится; а может, и не скалится, может, это я после придумал. Слюна у пса течет; а может, и не течет, может, это я после придумал, что течет. Прижав хвост к задним лапам, рыжий пес беззвучно, не залаяв, словно бы испугавшись моего взгляда, отошел. Я ощупал икру, посмотрел на ладонь: кровь. Произошедшее видели и те двое, что были наверху. «Плюнь, парень, приложи табак! Как же это он так, ведь безобидный же пес!» — крикнули они мне. Они бросили жестяную табакерку, я взял табак, приложил к ране и крепко завязал платком.