Ахмед вышел из кофейни. День клонится к вечеру, но от измирской мостовой еще пышет жаром.

Внезапно Ахмед увидел море — оно неожиданно появилось за одним из пепелищ. Голое море. И пепелище тоже совершенно голое. И сам я, совсем голый, стою здесь. У всех на виду.

Он свернул в проулки, вошел в квартальную мечеть. Пахло истлевшими циновками и свечным салом. Рядом с минбаром[8]молодой человек в обносках с пустыми глазницами читает Коран, раскачиваясь на коленях. Его голые ноги необычайно чисты, подошвы — в мозолях.

Ахмед сел, прислонившись головой к стене.

В детстве дедушка вместо бабушкиной колыбельной читал ему стихи «Месневи».[9]

После того как я закончил интернат — там обязательно было совершать намаз[10]и соблюдать пост, — я бросил и намаз, и пост. Да и Коран я толком никогда не мог прочесть. Все эти кесры, фатхи, шадды в арабском тексте всегда только путали меня, вместо того чтобы помогать. Но в Аллаха я верю. Точнее говоря, я даже не думал о том, что его может не существовать. А потом однажды я подумал не о том, существует Аллах или нет, а о том, что верующий человек совершает благие дела потому, что ожидает от Аллаха награды, в надежде попасть в рай, удостоиться вечной жизни, а греха избегает потому, что боится кары и ада. Эта несвобода, этот эгоизм верующего потрясли меня так, будто я сам не был верующим. С тех пор Ахмед старался делать все, не думая ни о награде, не боясь наказания. А одна из причин того, что я с легкостью вырвался из рук Аллаха, в том, что я видел и знаю, каковы служители культа в Анатолии. Эти люди не похожи ни на моего деда, дервиша Мевлеви,[11]ни на нашего учителя в пенсне и галстуке, преподававшего богословие у нас в интернате, ни на нашего остряка-имама из квартальной мечети в Юскюдаре. Эти люди словно сказочный дракон, который сел у родника и остановил течение его воды. А рядом развевается знамя невежества, предрассудков, двуличия, нетерпимости, черного террора…

Так Ахмед и уснул, сидя головой к стене. Потом проснулся. Взглянул на часы. В мечети порядком стемнело. Вошли три старика. Невероятно похожи друг на друга, как три близнеца, может быть, из-за белых бород, а может быть, из-за вдоль и поперек заплатанных ватных халатов. Слепой хафиз[12]все еще читает Коран. Как же мне тоскливо, черт побери. «Слушай тот ней, как он поет — о скорби разлуки речь он ведет».[13]

Ахмед вышел на улицу. Задержался в свете фонаря у ворот мечети. Там кто-то сидит. Похож на нищего, которого показывал Шюкрю-бей. А может, не похож. Значит, за мной ходят, будто им медом намазано. Он прошел мимо попрошайки. Значит, Шюкрю-бей, как только я вышел… Хотя, может быть, Шюкрю-бей и не доносил, может быть, этот гад сам увязался за мной. Утром Измаил подробно объяснял, где они встретятся вечером. Ахмеду казалось, что кто-то идет за ним по пятам. Если обернуться и посмотреть, глупо получится. Он разозлился на себя за то, что так сильно колотится сердце. На углу он внезапно остановился. Обернулся. Никого. Свет из окон за решетками подчеркивает пустоту улицы. Он свернул влево. Или я отделался от гада, или мне все кажется, черт побери.

* * *

Измаил сидел на нижней ступени полуразрушенной каменной лестницы и курил сигарету, зажав ее в пальцах. Они отправились в путь. Взошел месяц. Между потемневшими от времени деревянными домами — почти каждый с нависающим вторым этажом — тащится узенькая улочка, кривая и извилистая. А какая тишина, какое одиночество! Я — крохотная рыбка. Такое же чувство я испытал, когда сошел ночью с поезда и бродил тоже при свете луны по незнакомому, чужому для меня Харькову.

Они вышли из города. Безмолвие лунного света начало наполняться далеким гулом какого-то мотора. Я встревожился. Мы шли по пыльному шоссе. Вокруг — ни дома, ни дерева. Мы подошли к подножию голого холма справа от дороги. Гул мотора заметно усилился. На склоне холма — одинокая каменная хижина. Без окон.

— Что это за шум, Измаил?

— Воду качают круглые сутки. Час пути отсюда.

Измаил открыл огромный навесной замок на деревянной двери хижины. Зажег керосиновую лампу. Ахмед сел на одну из двух коек.

— Ты будто знал, что я приеду.

— Одна от Зии осталась.

Пол был земляной. Из настенного шкафа с дверцами, покрытыми проволочной сеткой, Измаил достал хлеб, сыр, помидоры, огурцы, соль и бутылку воды.

— Измаил, ты уверен, что за нами не следили?

— Они же не бесплотные духи, гады эти, братец мой, мы бы сразу смекнули!

Ахмед встал, стоя грызет огурец. Топнул по земляному полу:

— Дай Аллах, под землей не окажется камней.

— С чего бы им там взяться, братец? Кирка да лопата есть, все осталось от Зии. Доски, пилу, что там еще надо, — все раздобуду по очереди.

— Измаил, никто не знает, что я останусь у тебя?

— Я даже не сказал еще ребятам, что ты приехал. — Он начал медленно раздеваться. — Твой чемодан я сам заберу из камеры хранения, ты в городе особо не показывайся.

Измаил остался в батистовых кальсонах на штрипках и в сорочке с оторванными пуговицам. Теперь стало особенно заметно, какие у него крупные, смуглые, молодые руки.

Ахмед снова потопал по полу.

— Завтра я все здесь обмерю, проверю и начерчу точный план.

— По-моему, вглубь и вширь должно быть не меньше двух с половиной метров. И теперь ты наконец-то нарисуешь мой портрет углем.

— Твой завод далеко отсюда, Измаил?

— Где-то час пути. Встаю на заре. — Измаил завел будильник, звонок которого был больше корпуса. — Остался от Зии. — Он положил будильник под подушку. — Чтобы тебя не разбудить.

Ахмед начал раздеваться. Измаил натянул одеяло до подбородка.

— В шкафу есть чай, сахар и прочее, Ахмед. В углу — примус. Остался от Зии. А сейчас задуй-ка лампу.