Она запрокидывает голову, пьёт.

– Правильно говоришь. Виню. Твой отец никогда бы меня не бросил, если бы не ты.

– Я знаю, – жжение во рту перебивает боль воспоминаний. – Идём.

– Он меня любил.

– Я знаю.

– А ты сделала такое… из-за этого он и ушёл.

– Я знаю.

– Ты погубила мою жизнь.

– Я знаю.

Она начинает плакать. Да, это пьяные рыдания. Те самые, что выплёскивают наружу всё: слёзы, сопли, плевки и жуткую правду, которую не стоит открывать никому.

Я морщусь, сглатываю, напоминаю себе, что нужно глубоко дышать.

– Я знаю.

Мама хватает меня за руку. Я не отстраняюсь. И не сжимаю её руку в ответ. Я позволяю ей делать то, что ей необходимо. Всё это мы с ней уже проходили, и не один раз.

– Прости, детка, – мама проводит рукой под носом. – Я не то имела в виду. Я люблю тебя. Ты же знаешь, я тебя люблю. Не бросай меня. Хорошо?

– Хорошо.

Что ещё мне остаётся сказать? Она – моя мама. Моя мама.

Её пальцы чертят круги на тыльной стороне моей ладони, но она не смотрит мне в глаза.

– Переночуешь у меня?

Вот это Исайя мне строго-настрого запретил. На самом деле он запретил мне даже больше: он заставил меня пообещать, что я буду держаться подальше от матери после того, как её нынешний приятель меня избил. Я типа держу это обещание, переехав к тётке. Но кто-то же должен заботиться о моей маме: следить, чтобы она ела, покупала продукты, оплачивала счета. В конце концов, это я виновата, что отец нас бросил.

– Давай-ка пойдём домой.

Мама улыбается, не замечая, что я не ответила на её вопрос. Иногда мне снится ночью, как она улыбается. Она была счастлива, когда отец жил с нами. А потом я разрушила её счастье.

Мама встаёт из-за стола, и у неё тут же подгибаются колени, но идти она может. Сегодня хорошая ночь.

– Ты куда? – спрашиваю я, когда она делает шаг в сторону бара.

– Заплатить за выпивку.

Ого! Она при деньгах.

– Я заплачу. Стой здесь, сейчас я отведу тебя домой.

Но вместо того, чтобы дать мне денег, мама прислоняется к задней двери. Отлично. Теперь мне придётся за неё платить. Хорошо, что парень из «Тако Белл» купил мне поесть и у меня есть чем рассчитаться с Дэнни.

Я расталкиваю толпу перед баром, Дэнни кривится при виде меня.

– Забери её отсюда, крошка.

– Уже забрала. Сколько она должна?

– Всё оплачено.

Кровь застывает у меня в жилах.

– Когда?

– Только что.

Нет.

– Кто это сделал?

Он отводит глаза.

– А ты как думаешь?

Вот чёрт. Я разворачиваюсь и несусь обратно, натыкаюсь на людей, расталкиваю их. Он уже ударил её. И сделает это снова. Я пулей вылетаю через заднюю дверь на улицу, но там пусто. В темноте – никого. И в свете уличных фонарей – тоже. Только сверчки стрекочут вокруг.

– Мама!

Со звоном разбивается стекло. Потом – ещё одно. Жуткие вопли эхом отлетают от маминого дома. Боже, он её убивает. Я точно знаю.

Сердце так страшно колотится в рёбра, что трудно дышать. Меня всю трясёт: руки, ноги. Перед глазами встаёт душераздирающая картина того, что мне предстоит увидеть на парковке: мама в луже крови, а над ней стоит её ублюдочный приятель. Горячие слёзы разъедают глаза, я сворачиваю за угол и падаю, в кровь обдирая ладони об асфальт. Плевать. Я должна её найти. Мою маму…

Мама замахивается бейсбольной битой и вдребезги крушит заднее стекло какого-то старого «Шевроле Эль Камино».

– Что… что ты делаешь?

Где, чёрт возьми, она раздобыла биту?!

– Он, – она размахивается и разбивает ещё одно стекло. – Он мне изменил!

Я моргаю, не зная, чего мне хочется больше – обнять её или прибить.

– Так брось его!

– Ах ты дрянь!

Из переулка между двумя домами на нас выбегает мамин приятель и с размаха отвешивает ей оплеуху. Удар его ладони по её щеке дрожью отзывается на моей коже. Бейсбольная битва выпадает из маминых рук и три раза подпрыгивает на асфальте. Каждый сухой деревянный стук бьёт мне по нервам. Наконец бита окончательно приземляется и катится к моим ногам.

Мамин ухажёр орёт на неё, материт на все корки, но его слова сливаются для меня в сплошной монотонный гул. В прошлом году он меня избил. Он бьёт маму. Но больше он нас не тронет.

Он заносит кулак. Мама выбрасывает вперёд руки. Пытаясь закрыть лицо, падает перед ним на колени. Я хватаю биту. Делаю два шага вперёд. Завожу биту за плечо и…

– Полиция! Брось биту! Лечь на землю!

Нас обступают трое копов в форме. Чёрт! Сердце тяжело колотится в груди. Я должна была это предвидеть, но не подумала, и эта ошибка дорого мне обойдётся. Знала же, что копы регулярно патрулируют этот жилой комплекс.

Ублюдок тычет пальцем в меня.

– Это она все устроила! Эта чокнутая дрянь разбила мою машину! Мы с её матерью пытались её остановить, но она совсем с катушек слетела!

– Брось биту! Руки за голову.

Я настолько ошеломлена этой наглой ложью, что забываю о бите, которую всё ещё держу в руках. Деревянная рукоять – шершавая на ощупь. Я роняю биту и опять слышу звонкий стук, с которым она отскакивает от асфальта. Завожу руки за голову, смотрю в упор на маму. Жду. Жду, что она всё объяснит. Жду, что она нас защитит.

Мама стоит на коленях перед своим ублюдком. Она слабо качает головой и одними губами шепчет мне: «Пожалуйста».

Пожалуйста? Что пожалуйста? Я делаю большие глаза, умоляя её объяснить.

И тогда она беззвучно произносит два слова: «Условный срок».

Полицейский ногой отшвыривает биту в сторону, быстро обыскивает меня.

– Что произошло?

– Это сделала я, – отвечаю я. – Я разбила его машину.

Пот капает у меня с головы, течёт по лбу, так что приходится снова и снова снимать бейсболку и вытирать его. Вечернее солнце печёт так, будто меня в аду жарят на сковороде. В августе играть хуже всего.

Ладони потеют. Бог с ней, с левой: она всё равно в перчатке. Зато правую, бросковую, приходится то и дело вытирать о штаны. Сердце грохочет в ушах, я подавляю приступ головокружения. От запаха подгорелого попкорна и хот-догов, наплывающего от ларьков, у меня судорожно сводит желудок. Напрасно я вчера засиделся допоздна.

Взглянув на табло, вижу, что температура поднялась с девяноста пяти до девяноста шести градусов[3]. А по ощущениям наверняка не меньше сотни. Теоретически при ста пяти градусах судья должен прекратить игру. Но это теоретически.