Чтобы создать у своего похитителя впечатление, будто я оценила его старания, я включила Преимущество № 14 – телевизор – и сделала вид, что смотрю передачу. На самом деле мне, разумеется, не было никакого дела до его драгоценной самооценки, но подобные уловки необходимы, чтобы вводить в заблуждение наших врагов, усыплять их бдительность, заставляя их холить и лелеять собственные слабости, пока не наступит момент дернуть за шнурок и, захлопнув ловушку, нанести стремительный смертельный удар. Ну, может быть, и не совсем стремительный, может быть, я его немного затяну. Он должен помучиться, хоть немного. Я отцепила от ведра ручку и использовала ее острые концы как отвертку.

Ни одному существу в доме или в полях вокруг не удалось превзойти меня в бодрствовании в четвертую ночь моего плена. Даже луна побледнела и слилась с серебристым рассветом, а я все еще продолжала работать.

Он не заметил неуловимых изменений в обстановке моей тюремной камеры, принеся мне утром пятого дня завтрак снова на этой возмутительной фарфоровой тарелке. Во время ланча я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, когда он спросил, не хочу ли я еще воды.

– Да, пожалуйста.

Он понятия не имел о том, что его ожидает, как и о том, на что я способна ради того, чтобы свершить свою собственную разновидность правосудия.

* * *

Мне не было дела до того, что обо мне тогда говорилось в новостях. Я никуда не убегала. Разумеется. Да и с какой стати? Конечно, они разозлились. Они пришли в ярость, но все равно не отказали бы мне в помощи. Они были моими родителями, а я – их единственным ребенком.

– Но ты же отличница, – растерялся отец. – Как же школа?

Во время похода со мной в клинику они еще больше растерялись, узнав, что я скрывала свое положение целых семь месяцев.

– Как она может быть на восьмом месяце? – спросила мама у акушерки, хотя ее голос противоречил ее собственному взгляду, явно принявшему неумолимую реальность.

На самом деле я не просто «поправилась», а превратилась в идеальной формы шар под налившимися полушариями грудей. Стыдясь собственного самообмана, мама опустила голову и заплакала. Отец осторожно положил ладонь ей на спину, не совсем понимая, как держаться с женщиной, которая плакала раз или два в жизни. Врач посмотрел на меня и поджал губы, но выражение его лица было добрым, и он переменил тему, заговорив о ближайшем будущем:

– На следующей неделе она снова должна будет к нам зайти. Я должен сделать кое-какие анализы. Пожалуйста, в регистратуре запишитесь на прием.

Если бы только я знала тогда то, что мне известно сейчас, я была бы внимательнее и успела бы обо всем догадаться. Я была слишком озабочена разочарованием своих родителей, чтобы распознать неискренность хищного взгляда регистратора или обратить внимание на хлорофилловый туман, окутывающий ее странное поведение. Но сейчас я все это помню, потому что сразу загрузила эту информацию в подсознание. Когда мы подошли к этой зеленоглазой женщине с закрученными в тугой узел седыми волосами и противоестественно розовыми щеками, она сразу стала обращаться только к моей маме.

– Когда она снова должна прийти на прием? – спросила регистратор.

– Врач сказал, на следующей неделе, – ответила мама.

Отец нависал над нами, и родители напоминали мне двуглавого дракона.

Мама одной рукой теребила сумочку, а пальцы второй сжимали и разжимали несуществующий мячик для снятия стресса. Регистратор уставилась в журнал.

– Как насчет следующего вторника в два часа? О, погодите, она же будет в школе, так ведь? «Проспект-Хай»?

Мама ненавидит лишние вопросы и разговоры ни о чем. В другой ситуации она проигнорировала бы неуместную реплику относительно моей школы. Возможно, даже фыркнула бы, услышав ее. В обычной ситуации она ответила бы язвительным замечанием: «По-вашему, название ее школы и в самом деле имеет отношение к делу?» Она очень вспыльчива и не выносит тупости. Также ей не нравится, когда кто-то впустую тратит ее время. У нее скверный характер, но она очень организованна и внимательна к деталям. Она также необычайно язвительна, и у нее на все случаи жизни имеется план. Таковы ее качества: она адвокат в суде. Но в тот день она была всего лишь расстроенной матерью и поспешно ответила на вопрос, листая свой блокнот:

– Да, да, Проспект-Хай. Как насчет половины четвертого?

– Отлично. Давайте запишем ее на пятнадцать тридцать следующего вторника.

– Спасибо.

К этому моменту мама уже совершенно не слышала, что говорит ей регистратор. Спустя минуту она выталкивала нас с отцом за двери клиники. Тем не менее регистратор продолжала нас разглядывать. А я разглядывала ее, пока она разглядывала нас. В тот момент я думала, что она собирает городские сплетни относительно очередной «несчастной залетевшей» девочки-подростка из «известной» семьи.

Разумеется, она знала, где мы живем, прочитав наш адрес в моей карточке. И она только что узнала, что я не посещаю ни одну из местных частных школ, и, очевидно, ей известно, что я живу всего в квартале от государственной школы. В свою очередь это подводило ее к правильному выводу, что я хожу в школу по глухой дороге, с обеих сторон поросшей густым лесом. Для этой лазутчицы я представляла собой идеальную мишень, настоящий подарок. В ее прищуренных глазах читался холодный расчет, и, я думаю, она привела маховик в движение уже через минуту после того, как мы вышли из клиники. Возможно, память меня подводит и я все это придумала, но внутренним взглядом я и сейчас вижу, как она снимает трубку и, прикрывая ладонью измазанные розовой помадой губы, начинает говорить. При этом она ни на секунду не сводит зеленых глаз с моего дерзкого ответного взгляда в упор.

Вне всякого сомнения, мама заметила бы мое прогрессирующее положение гораздо раньше, если бы не тот факт, что она отсутствовала почти три месяца, участвуя в судебном процессе в Южном районе Нью-Йорка. Она лишь однажды приехала домой на выходные, и я позаботилась о том, чтобы уехать «в Вермонт кататься на лыжах с подругой». Один раз отец навестил ее, съездив в Нью-Йорк на «Амтраке». Я осталась дома без присмотра, но родители мне доверяли и были уверены, что я буду делать уроки и заканчивать лабораторные эксперименты в подвале.

Не поймите меня неправильно – мама нас любит. Однако мы с отцом знали, что ее лучше оставлять в покое, когда она входит в «режим судебного разбирательства» – состояние войны, во время которого ее поле зрения резко сужается и она полностью сосредоточена на своей миссии. Она должна была выиграть процесс, и в девяноста девяти и восьми десятых процентах случаев ей это удавалось. Неплохие шансы для ее клиентов. Корпорации ее обожали. Истцы ненавидели. В следственной части министерства юстиции, комиссии по ценным бумагам и биржам, федеральной торговой комиссии, а также у генерального прокурора ее считали «исчадием ада». Либеральная пресса регулярно поливала ее грязью, что только укрепляло ее профессиональную репутацию и повышало статус чудотворца. «Злобная», «безжалостная», «настырная», «бессовестная интриганка» – так описывали ее журналисты. Она увеличивала вырезки со всеми этими эпитетами и украшала ими стены своего офиса. Злобная ли она на самом деле? Лично я нахожу ее довольно мягкой.