– Конечно, – сдержанно ответила Камилла.

Ей ужасно хотелось сказать другое: «Твоя дочь учится только последние четыре года, а засранкой была всегда», но предпочла смолчать и уйти.

Обед начинался как нельзя лучше. Камилла думала уже только об одном: об отъезде в воскресенье вечером.

Она направилась к Калинье и Эвану, которые без особого успеха пытались унять своих отпрысков, перетаскивающих бесчисленные безделушки с одного столика на другой.

Двум мальчуганам, больше привыкшим к полной свободе передвижения, чем к строгостям в доме бабушки и дедушки, столовая представлялась прекрасным местом для игр.

Камилла подошла и подхватила на руки одного из них:

– Скажи мне, ты Антон или Тео? Никак не могу вас различить.

Последовал взрыв громкого смеха и удивительно ясный для пятилетнего ребенка ответ:

– Я – Антон, а Тео меньше меня, и… волосы у него посветлее. Разве не видно, тетя?

– Действительно, – согласилась Камилла весело, делая вид, что теперь все разъяснилось.

Она опустила Антона на пол, расцеловала близнецов и, подойдя к Калинье, порывисто обняла ее.

– Вы супер, девочки! А вам известно, что здесь все эти излияния чувств не очень-то жалуют? – заметил с иронией Эван.

– А наплевать! Иди сюда, я тебя тоже обниму, давно я вас не видела и очень соскучилась!

С высоты своих ста девяноста сантиметров Эван, глядя поверх головы Камиллы, видел, как мать испепеляет его взглядом, очень недовольная увиденной сценой.

* * *

Мариз и Максим обеспечили своим троим сыновьям с самого раннего детства лучших нянь, лучшие школы, самые известные колледжи, лицеи и самые престижные университеты Парижа, но проявлять любовь и нежность в семье Мабреков было не принято.

Похвалы редко выражались в виде поцелуев, объятий и даже простого чмоканья в щеку. Каждый раз это были деньги или чеки, разумеется, на солидные суммы, заменяющие сентиментальные проявления чувств.

Эмерик и Ришар глубоко страдали в суровой атмосфере родительских запретов, не признаваясь в этом даже друг другу, замкнувшись в себе. Эван был единственным, кто вырвался из этой клетки; будучи гораздо младше братьев, он воспользовался их «опытом» и осмелился сбежать, не видя никакого иного решения.

К его великому удивлению, родители смирились с его выбором, хотя и не без труда. Эван опасался, что они порвут с ним всякие отношения, но этого не случилось. Может быть, так проявилось их бессознательное желание получить от детей прощение…

Эмерик, как и ожидалось, взял управление семейным бизнесом в свои руки, но, не имея способности к руководству людьми, быстро переключился на финансовый менеджмент. Отец каждый январь напоминал ему, что он должен следить за рентабельностью предприятия, несмотря на то что Эмерику шел уже сорок шестой год. На его лице всегда было выражение грусти. Он двадцать пять лет был женат на Клементине – женщине, каких мало, но в самом худшем смысле. Высокомерная и сварливая, она умудрялась старомодно одеваться, несмотря на руководящую должность в модном доме Прада.

Клементина всегда ненавидела Камиллу, ненависть родилась в ней с самой первой их встречи.

Между ними было всего два года разницы, но казалось, что их разделяет столетие. Клементина и в двадцать пять лет выглядела старой, тогда как Камилла в этом же возрасте сияла свежестью и красотой.

Когда Клементина вышла замуж за Эмерика, гости стали называть ее «мадам» сразу же после того, как молодожены вышли из мэрии. Пять лет спустя те же самые гости с большим трудом удерживались от того, чтобы не назвать Камиллу «мадемуазель».

Клементина всегда одевалась в темные узкие юбки и светлые блузки или тенниски и, чтобы не повредить лодыжкам, носила «каблуки разумной высоты», как любила повторять… В довершение всего ее голову венчал аккуратный круглый пучок, утыканный шпильками и щедро опрысканный лаком для волос, пахнущим богадельней.

Камилла чувствовала себя хорошо в любой одежде: в платье, в юбке, в брюках, в коротких и длинных шортах – светлых и темных, вызывающе ярких и неброских; в кроссовках, сандалиях и туфлях-лодочках на десятисантиметровых шпильках, а то и выше.

Ей нравилось постоянно менять внешность и прическу: поносив некоторое время химическую завивку «барашком», по выражению Ванессы, она потом несколько недель ходила с совершенно гладкими волосами, каштановый цвет которых подчеркивал зелень ее глаз и матовый цвет лица.

* * *

Клементина вошла в столовую. Камилла долго смотрела на невестку, после чего подошла к ней и сдержанно поздоровалась:

– Привет, ты прекрасно выглядишь! Как дела?

На лице Клементины появилась улыбка, скорее напоминавшая судорогу. Окинув Камиллу ледяным взглядом, она вздернула подбородок и стала похожа на страуса, пугливо высунувшего голову из высокой травы. Невестка приблизила свои обветренные губы к уху Камиллы.

– Отлично, спасибо! Я была на кухне: бедняжка Матильда, она там совсем выбилась из сил.

Калинья, наблюдавшая за этой сценой, шепнула подруге:

– Мне кажется, она посылает нам какой-то месседж…

– Прекрати, иначе я сейчас лопну от смеха!

Калинья настаивала:

– Сама же видишь! Ей надо как-нибудь сказать, что юбка-карандаш и трусы с начесом – не лучшее сочетание! Как ты это называешь?

Камилла закашлялась, чтобы скрыть клокочущий в горле смех.

«Синдром четырех ягодиц»!

– Ах да, точно, эта резинка разделяет надвое каждую сторону… два раза по две ягодицы… вау, секси-герл Клементина!

– Замолчи, говорю тебе! Пойду на кухню поздороваться с Матильдой… и успокоюсь немного.

– О’кей, красавица!

Калинья пошла на террасу забрать близнецов, напевая вполголоса: «Oh Baby! I’m sexy girl! Oh Baby! I’m nasty girl!»[4]

Камилла предпочла поскорее уйти.

* * *

Длинный коридор вел в кухню, где через высокие двустворчатые окна, выходящие на юго-восток, щедро лился свет полуденного солнца.

Стены коридора украшали гобелены, которые всегда придают особый облик старым домам, в которых сохранилось дедовское убранство.

Огромные застекленные портреты всех предыдущих владельцев и членов их семей, казалось, следили и оценивали каждого гостя, посмевшего вторгнуться в их владения.

Камилла с любопытством разглядывала этих застывших персонажей, похожих на фигурки волхвов в рождественской сцене поклонения младенцу Иисусу. Выше всех, над огромным подсвечником, висело фото Ришара и двух его братьев двадцатилетней давности. Место, предусмотренное для внуков, пустовало, если не считать портрета Клелии, на котором она демонстрировала сертификат об успешном окончании первого курса медицинского факультета с таким видом, словно проглотила кол.

Камилла и Калинья отказались вывешивать фотографии своих детей на этот семейный рекламный щит. Вспыхнули страстные споры, в которых каждый горячо отстаивал свое мнение. Несмотря на атаки Мариз при поддержке шквальным огнем со стороны Клементины, Максим понял, что настаивать дальше не нужно, и вынудил жену отступить.