Гридница тихонько ахнула. Не смутившись, Сеча продолжал:

— Да, ехать или идти! Главное — быть там, и как можно скорее. Заодно посмотреть, что это стало за воинство, как строит свои сражения. А повезет — и путь их дальнейший выведать. Думаю, Топорка снарядить можно, — воевода глянул прямо в лицо князя.

— Топорка! Да ведь верно, он же монгол! — глаза боярина Роговича блестели, лицо сияло.

— А вдруг уйдет? — с сомнением спросил кто-то.

— Уйдет? Топорок-то? Да вы что, братцы! — вскочил Трувор. — Да сколько раз я с ним половцев гонял! Друг он надежный!

— Он и мне говорил, — поддержал его Тимофей, высокий, статный дружинник, — что мы, русы, стали для него братьями.

— Да, своим стал у нас Топорок. А семья какая! Жена русская, а смотри, как ладно живут!

— Точно, деток-то наладили сколько, — раздался смешливый голос. Многие засмеялись.

— Но одного Топорка посылать нельзя, — заметил воевода. — Всякое может случиться. Да и дороги он не знает.

— Правильно, — поддержал Рогович.

— Кого? — спросил Сеча, потеплевшими глазами глядя на боярина.

Поднялся князь Всеволод.

— Думаю, для этого подойдет… — Он помедлил — и решительно докончил: — Аскольд!

— Аскольд! — изумилась гридница.

Даже у суровых дружинников, не раз смотревших смерти в лицо, и то дрогнули зачерствелые сердца. Аскольд! Воеводин сын! Единственный! Больше нет у воеводы никого близкого, это все, что оставила ему судьба от длинной, суровой, тягостной жизни. А потому сын для воеводы был самым дорогим существом.

На Андрея Сечу страшно было смотреть. Он весь ссутулился, словно на плечи навалили непосильный груз, лицо стало безжизненным. Он поднялся, опершись на стол, и обвел присутствующих затуманенным взглядом:

— Если други не возражают, быть посему.

Много, очень много воды утекло с тех пор. Но не могла она смыть из памяти людской слова воеводы, сказанные тогда на совете, почти обрекавшие на гибель единственного сына, надежду, опору…

Было это лета 1237, в месяце студене. Заканчивался для козельцев год, открывший счет кровавым столетиям унижений Русской земли.

…Год 1237 начинался как обычно и ничего особенного не сулил. Произошло, правда, знамение: «летящю по небеси до земли ярко кругу огнену, и остася по следу его знамение в образе змея великого, и стоя по небу с час дневной и разидося». Поговорили о нем — к беде, — да и забыли, поглощенные житейской суетой.

Березоль месяц выдался теплым. Снег сходил быстро, обнажая истосковавшуюся по солнечной ласке землю. Радовался люд, поглядывая на поголубевшее небо. Радовались весне и в хоромах князя Черниговского.

Михаила Всеволодовича Чермного потянуло на волю, в клубящиеся испариной поля, где он любил послушать многоголосицу пробуждающейся жизни. Князь приказал седлать коней.

Княгиня, проводив мужа, направилась в опочивальню, где ее ждали девки. Она лениво перевернулась на живот, и две крепкие коренастые служанки, не жалея рук, начали втирать ей заморские мази, предохраняющие, по уверениям негоциантов, от ожирения и делающие кожу упругой и гладкой, как у пятнадцатилетней персиянки.

— Жиреешь — стареешь, — говаривал один ее знакомый.

Она боялась потерять красоту тела, и гривен для сохранения молодости не жалела, как ни боялась порой адских мук.

Девки убрали прилипшие к потной спине княгини черные как смоль волосы и, разделив надвое, уложили вдоль тела.

— Седина не появилась? — не поднимая головы, спросила княгиня. Одна из девок стала прядь за прядью перебирать волосы.

— Нет, матушка княгиня. Разве что один волосочек. — Отделив от остальных, она поднесла его к глазам княгини.

— Да, и вправду бел, — после некоторого раздумья ответила та. — Выдерни его. — Она горестно вздохнула.

Девка дернула волосок. В ответ раздался слабый стон. Ладони снова заскользили по бархатистой смуглой коже — наследство далеких степных предков. А княгиня, довольная и разомлевшая, закрыла глаза и предалась ставшим привычными воспоминаниям… В ее видениях возникли такие желанные смеющиеся серые глаза. За ними вырисовалось и красивое тонкое лицо польского князя Мазовецкого. В ушах княгини зазвучал тихий вкрадчивый голос: «Княгиня, время не властно над тобой! Ты не меняешься и выглядишь как непорочная дева…»

За воспоминаниями княгиня не расслышала, как скрипнула дверь и в опочивальню легкой тенью проскользнула худая как жердь, сгорбленная Агриппина. Неслышно подбежала она к резной кровати и, захлебываясь словами, зашептала в затылок княгине:

— Матушка! Ты слышишь меня, матушка?

— Чего тебе? — недовольно спросила княгиня, медленно открывая глаза.

— Гончик с Козельска, — старуха упала на колени и всплеснула руками. — Беда там! Князь, сказывают, приказал долго жить!

Княгиня поспешно вскочила. Девки в страхе разлетелись в стороны, потом принялись торопливо одевать хозяйку. Нетерпеливым движением та собрала волосы в толстый жгут, несколько раз обернула им голову и заколола позолоченным гребнем. Набросила зеленый с красной каймой платок и резко приказала:

— Зови!

Вошел гонец, с головы до пят весь обрызганный грязью. Заросшее лицо трудно было разглядеть, только глаза смотрели печально и устало.

— Ну, сказывай! — княгиня величественно выпрямилась, лицо словно застыло.

— Великая княгиня! — гонец низко поклонился и продолжал дрогнувшим голосом: — Наш князь… Богу душу отдал. — Чувствовалось, что не перебродила еще в его душе боль от случившегося.

— Когда преставился князь? Помяни, Господи, его душу грешную, — княгиня перекрестилась и вытерла глаза.

— Четвертого дня… Занемог князь, на охоте думал размяться, но Бог по-своему рассудил.

Из короткого сумбурного рассказа княгиня ничего не поняла, но переспрашивать не стала. Только сказала:

— Каждому свой конец. Что на роду написано, того не миновать. В Киев послали за дочерью?

Гонец, переступив с ноги на ногу, ответил:

— Этого, великая княгиня, не ведаю, — и провел по сухим губам рукой.

Поняв, что больше от него ничего не добиться, княгиня приказала:

— Ступай, мил человек. Агриппина, дай ему гривну да накорми с дороги.

Но гонец продолжал стоять.

— Великая княгиня, воевода повелел доложить князю.

Княгиня дернулась, губы скривились в презрительной усмешке.

— Его нет. Будет — сама скажу. Теперь ступай!

Гонец поклонился и вышел, оставив после себя на желтоватом полу грязную лужу.