class="p1">Помню тот морозный зимний вечер, когда мы с Галей стояли у дороги, напротив сельсовета, ждали автобус. Я ехала в райцентр на учёбу: выходные, которые я проводила у бабушки, заканчивались. А Гале надо было в соседнее село, в Потаповку. Своей окраиной Потаповка выходила прямо к трассе, и в этом месте возник рынок. Там Галя по ночам торговала пирожками — их покупали дальнобойщики, которые транзитом шли на Москву и останавливались отдохнуть. Пироги она возила в большой клетчатой сумке.

— Укутала в шерстяную кофту, но, боюсь, остынут… — сказала она, пританцовывая.

— Холодно сегодня, — сказала я. Она была единственной из местных, кто не сторонился меня — хотелось отплатить ей хотя бы вежливостью. Галя была старше вдвое и ничего общего, кроме этой остановки, у нас с ней не было. Я с отличием заканчивала школу и готовилась поступать на иняз в столицу, играла на фортепиано и могла прочесть Кундеру в подлиннике, если бы захотела. А Галя — обычная деревенская женщина с маленькими глазками на широком рубленом лице. Попивает, как говорила бабушка. Ей, конечно, было виднее: она знала Галю ещё с тех пор, когда та босой девчонкой лазила через забор, чтобы ободрать кусты малины на соседском бабушкином участке.

Чуть поодаль от нас беспечно носились Галины дети — мальчик лет десяти и девочка постарше. Бегали друг за дружкой, кидаясь рассыпчатым от мороза снегом, и заливисто смеялись.

— Оксана! — визгливо крикнула Галя дочери. — Хватит беситься уже, употеете!

И тихонько, поворачиваясь ко мне:

— Употеют, простудятся…

— Угу, — кивнула я. Мне совсем не хотелось разговаривать.

— Всегда меня провожают, обезьянки эдакие…

Я с интересом посмотрела на Галю: она глядела на ребят и улыбалась мягко, одними уголками губ, отчего её лицо делалось приятнее. Надо же, подумала я и представила, как Галя утром вернётся с рынка, затопит в сонной хате печь и соберёт завтрак; как отрежет детям по куску непроданного пирога с капустой, разольёт по кружкам дымящийся чай и сядет за большой стол из потемневшего выщербленного дерева; как опрокинет, может, рюмку-другую домашней настойки, да и какая разница, когда так тепло и уютно в доме, в котором пахнет не заправленными детскими кроватками, сосновым жаром и малиновым листом, на котором заварен чай.

Фонарь у сельсовета уютно освещал пятачок, на котором, ожидая автобус, стояли мы с Галей и играли её дети. Они пытались лепить снежки, но те лишь рассыпались в их шерстяных варежках. На темно-синем небе нарядно искрились первые звёзды, а воздух был остро прозрачен и чист.

Галю потом не видела. Я закончила школу и уехала в Москву, как и хотела. Бабушка собрала мне в дорогу большую сумку с домашними припасами на первое время. А ещё положила небольшую кастрюльку и покрывало, которое сшила из разноцветных лоскутков. На мои возражения сказала:

— Вот я помню, как Павлик, отец твой, уезжал поступать… так я ему тоже покрывальце дала. И вот он пишет мне, мол, заходит в комнату в общежитии… и хоть плачь: всё казённое, холодное… а достал покрывальце-то — и теплее стало. А кастрюлька всегда пригодится — хоть пару яиц сварить, хоть крупу.

Она была уверена, что без её стряпни я пропаду: каждую неделю, отправляя меня в райцентр, где я снимала комнату и училась в гимназии, она давала мне баночки с супом, завёрнутые в фольгу котлеты и даже варёную картошку в запотевшем целлофане.

С другой стороны, бабушка верила, что я без проблем поступлю и выучусь в Москве.

— А как иначе с такими родителями-то… упокой, Господи… Они тебе всё дали … и я, как могла, старалась. Разве отправила тебя в эту деревенскую школу, где даже языка нет? Когда все кругом говорили, мол, дура ты, Шура, взрослую девку без присмотра в райцентр пускать… а я им: не место тебе тут, среди балбесов ихних, грамотная ты, в городе росла…

— Ба, а ты не обижалась, что они не навещали тебя? И меня не привозили? — не раз спрашивала я её.

— Стало быть, так надо было, — она поджимала губы и уходила во двор, вдруг вспоминая о каком-нибудь деле. А потом возвращалась и добавляла:

— А мне Татьяна, мать твоя, как Павлика похоронили, на сороковой день, сказала, мол, будет она жить дальше: поедет в город устраиваться за ради тебя…ты тогда совсем малышкой была… Потом уже из города написала, что встретила человека, Сергея то есть, отчима твоего, что приезжать нет возможности… чего ж обижаться-то…

Или:

— На покойницу-то грех обижаться… вишь, как повернулось-то… сгореть в собственном доме… вот горе… Я каждый день молюсь, детка, что ты в том пожаре уцелела… ведь чудом спаслась-то. А бабы наши ещё шептаться вздумали за моей спиной… ну, бабьё оно и есть бабьё, что с них взять… тьфу! Не думай о них, детка, не бери в голову…

А иногда вспоминала отчима:

— Разговаривала я с ним, с Сергеем-то… хороший был человек, вежливый… Я тот раз просила, чтобы ты хоть на пару неделек летом приехала, ведь и молочко своё, и огород кому ращу-то… Нет, говорит, Александра Петровна, девочке уже оплатили языковой лагерь… Вишь, как заботился о тебе… чего ж обижаться…

Я сдала экзамены и по баллам проходила на иняз, но в последний момент подала документы на психологию. Туда и поступила.

Учиться было скучно: одни общие предметы и ничего из того, ради чего я пришла на факультет. В общежитии тоже было тоскливо, и покрывало не помогало. А потом я познакомилась со Стёпой.

Я стояла у плиты на обшарпанной общажной кухне, пропахшей жареным луком и сигаретами, и помешивала макароны, которые бурлили в бабушкиной кастрюльке, а он сидел на широком облупившемся подоконнике и курил в открытую форточку.

— А в тюрьме сейчас ужин — макароны, — вдруг сказал он.

Я вздрогнула и обожглась о горячую ложку с макарониной: в этот момент пробовала её готовность.

— В какой ещё тюрьме? — не оборачиваясь, спросила я.

— Д…джентльмены удачи же, ну, — грустно сказал Стёпа, заикаясь, и затушил окурок в грязной банке из-под кофе, которая заменяла пепельницу. — Это комедия Гайдая, не смотрела?

Я промолчала. Пока в прошлом году не переехала к бабушке, вместо кино и телевизора у меня были лишь книги: так решил отчим, а мать во всём с ним соглашалась. Помню, как каждый раз перед сном я проходила мимо комнаты родителей в ванную и слышала красивую музыку, которая раздавалась из-за закрытой двери, приглушённые голоса с нарочито выраженной интонацией, выстрелы, визг автомобильных тормозов и разные другие звуки из фильмов, которые шли по телевизору. А сквозь глухую стену, которая отделяла мою комнату