— Харитошкин, — произнес наконец Земский.

— Постой, постой, это не тот ли самый Харитошкин? — чуть не привстал Сошников.

— Да, тот самый. Александр Иванович Харитошкин. Депутат облдумы.

— Ну, брат, ты вляпался, — хохотнул Сошников. — Он даже не пахан. У паханов хоть какой-то кодекс чести есть. А это ведь просто вурдалак. Я с ним раз интервьюшку делал — Сыроежкина заставила. Такой откровенный черт! На нем трупов не меньше пяти штук. Когда он захватывал этот свой комбинат… Он, говорят, даже своего друга на тот свет отправил.

— Ты так уверенно говоришь, будто располагаешь доказательствами.

— Ой, а мы что — на суде, чтобы что-то доказывать? Раз убивают всех прежних хозяев комбината, одного за другим, и тут же объявляется новый хозяин. Какому идиоту и что здесь непонятно?! Нет, извини, но тебе не позавидуешь. Записаться в шестерки к бесу… Ах, ну да, извини — не в шестерки. В сыночки… Пардон! В игрушку для доченьки… Нет, сам подумай. Не приходила тебе мысль, что игрушка может разонравиться или сломаться?

— Игорь, перестань… — расстроено сказала Нина.

— Ничего, пускай выговорится, — процедил Земский.

— А я выговорюсь! Да!.. Тем более, все мы хорошо знаем, о какой газете ты мечтаешь. — И он фальцетом передразнил, наверное, когда-то услышанное: — «Газета — такой же товар, как масло, тампакс и апельсины»! А что ж, газета — это тампакс, отрицать трудно. Тем более если учесть, под кого ты вынужден будешь подстелить эту газету. Вот и стели! Но только без меня.

— Ты бесишься, потому что завидуешь, — спокойно сказал Земский.

— Я завидую? — немного удивлено и даже несколько успокоившись, сказал Сошников. — С чего ты взял? Совсем не завидую. Бешусь — да… Потому что… Да, потому что ты предал нашу дружбу!

— Игорь, он же всего-навсего женился, — опять встряла Нина.

— А что ты называешь дружбой?.. — Земский усмехнулся. — Пока есть бабло и пока мы вместе пьем водку?.. Сейчас бабло есть у меня, и я надеюсь, будет отныне всегда. Помнится, было у тебя, и ты меня поил. А я хорошее не забываю… Пока есть бабло и есть на что выжрать — дружба не разлей вода. Только все это говно, Игорек. Понятно, что причина твоего бешенства — деньги, которые появились у меня, а не у тебя. А это зависть, Игорек! Я бы еще мог понять твое выступление, если бы не знал о твоей латентной любви к денежкам.

— Я?! Латентная любовь?! Я люблю денежки?!. — Сошников от возмущения не мог несколько секунд говорить. Вдруг нервно улыбнулся и сел расслабленно, откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу. — С чего ты взял?

— И еще твое умение попадать в струю! — сказал Земский совсем уж уничижающим голосом. — Когда надо и как надо, несмотря на твой такой праведный треп.

— Что-то я не понял, поясни, — Сошников ухмылялся.

— Пояснить, что ты ханжа, каких поискать? Что ты так смотришь на меня, тебя что-то удивляет? Меня, например, ничего не удивляет… Если у человека дома на одной полочке стоят иконки с Боженькой, а на другой, в том же самом шкафу, кассета с порнушкой — это называется ханжеством. Главное, для всего у тебя есть своя полочка: полочка — для Боженьки, полочка — для порнушки! — Земский захохотал было, но тут же осекся и с явным презрением добавил: — Средства женской контрацепции…

Сошников растерялся, побледнел:

— Ну, хватит! — воскликнула Нина. — Разве так можно? — Поспешно взяла водку и стала наливать в их стаканы. — Пожалуйста, прекратите и выпейте за дружбу. Они и правда замолчали на минуту. Сошников повертел стакан, но пить не стал, поставил назад.

— Ну, положим, мы не спорим, я бы сказал, брешем. — Помолчал немного. — Ладно, со мной все понятно, я двуличный подонок, и деньги люблю… Это мне сообщает человек, который женился на деньгах и хвалится этим. Только я никак не могу взять в толк: тебе-то зачем деньги? Ты же у нас поэт. Тебе как поэту деньги противопоказаны. Поэт должен быть чист и нищ. Ты сам об этом как-то говорил. Ты же до сих пор стишата кропаешь. Недавно в подпитии декламировал вирши… Голуби с фронтона дворца Минелли срут в одинокую душу поэта в первых лучах восхода… Жуть какая-то… До такого еще додуматься!..

Всем стало неловко. Сошников тоже почувствовал, что хватил лишку. Земский покраснел, опустил глаза, скулы его вздулись, он заговорил медленно, не поднимая взора:

— А я поясню, зачем мне деньги. А ты бы лучше записывал, что я говорю, чтобы у тебя ориентир в жизни был. Во-первых, — он стал загибать пальцы, — деньги мне нужны, чтобы вкусно и сытно — нет, не пожрать, Игорек, — а покушать четыре раза в день. Человеческую еду, Игорек, а не поросячий корм. Во-вторых, чтобы простыни на моей кровати были чистыми и крахмальными каждый день. Поверь, для человека это очень важно. В-третьих, чтобы рядом со мной на этих простынях лежала та женщина, которую я пожелал, а не та толстая корова, которую мне могла бы подкинуть судьба. В-четвертых, чтобы на мне были новые модные штаны, и еще хотя бы десяток висел в шкафу, и еще несколько хороших костюмов, а не единственные на все случаи жизни портки, штопанные в промежности. Чтобы у меня была машина и не просто машина, а хорошая машина. Чтобы я смог поехать в Париж, куда мечтаю съездить с тех пор, как услышал это слово… Это все без вранья. Это все то самое, о чем ты даже не мечтаешь, потому что знаешь, что тебе все это никогда не будет доступно. Но если бы только немного засветило, маленькая надежда, все мы знаем, что ничего бы не осталось от твоего дешевого понта. Манюхой только бы запахло… — Он с особым ехидством склонился над столом, улыбаясь, глядя немного снизу на Сошникова, и, почти к самому лицу его поднося руку с пальцами, сложенными в щепоть, и характерно потирая ими. — Мани-мани… — Наконец он откинулся на спинку стула, уже не глядя на Сошникова. На несколько секунд наступила тишина.

— Может, ты в чем-то прав, особенно насчет штопанных портков и толстой коровы… — тихо сказал Сошников. Лицо его было словно сосредоточенным. — Но ты, имея даже двадцать портков, все равно останешься дворней. — Он поднялся, вышел из кухни.

— Вот и поговорили… — сказала Нина. — Дураки!

В коридоре Сошников взял куртку, с силой ударил растопыренной ладонью в дверь на лестницу и, на ходу надевая куртку, торопливо, еле удерживая равновесие, стал спускаться, погружаясь во мрак, едва попадая на скользкие, наполовину стертые за триста лет миллионами