«Бетховен не австриец, — неожиданно возражает Гитлер, — он немец». И это правда. Шушниг совсем забыл. Бетховен немец, спору нет. Он родился в Бонне. А Бонн, как ни подступайся, как ни анализируй исторические события, как ни зарывайся в политику, никогда не был австрийским городом. Бонн — такая же Австрия, как Париж! С тем же успехом можно было бы назвать Бетховена румыном или даже украинцем, хорватом, на худой конец марсельцем — Марсель от Германии не дальше Вены.

«Верно, — бормочет Шушниг, — но австрийцы считают его своим». Совещание глав государств явно не задалось.

Погода стояла пасмурная. Встреча закончилась. Предстоял совместный обед. Гитлер и Шушниг бок о бок спустились по лестнице. Перед входом в столовую австрийский канцлер заметил портрет Бисмарка, который его поразил: левое веко неумолимо нависает над глазом, взгляд холодный, пронзительный, кожа дряблая. В столовой главы государств сели за стол, Гитлер занял место по центру, австрийский канцлер — напротив. Обед проходил нормально. Гитлер казался расслабленным, даже говорливым. С детской радостью он поведал о намерении построить в Гамбурге самый грандиозный мост в мире. Затем, не в силах, видимо, сдержаться, он прибавил, что воздвигнет в Германии небоскребы, и американцы поймут: немцы и в архитектуре их превосходят. Позже канцлеры проследовали в гостиную. Кофе подавали молодые эсэсовцы. Когда Гитлер удалился, Шушниг стал нервно курить.

На фотографиях, которыми мы располагаем, австрийский канцлер выглядит по-разному: на одних у него высокомерное холодное лицо, на других — робкое, спокойное, даже мечтательное. На самом известном снимке у Шушнига поджаты губы, и выглядит он потерянным, безжизненным. Австрийского канцлера сняли в 1934 году в Женеве, в его квартире. На фотографии он стоит, может, он чем-то взволнован. Есть в его лице какая-то вялость, нерешительность. Кажется, он держит в руках листок бумаги, но внизу на фотографии темное пятно, которое съедает картинку — ничего толком не разглядеть. Если посмотреть внимательно, можно заметить, что изнанка кармана пиджака измята, а еще справа в кадре запечатлен фрагмент странного предмета, наверное, растения. В том виде, в котором я описал фотографию, широкая публика с ней не знакома. Чтобы на нее посмотреть, необходимо наведаться в Национальную библиотеку Франции, в отдел гравюр и фотографий. Тот снимок, который мы знаем, был обрезан и обработан. Так что, кроме архивистов и сотрудников библиотеки, отвечающих за классификацию и хранение материалов, никто никогда не видел ни мятых карманов Шушнига, ни странного предмета на снимке справа, ни листка бумаги. Официальная версия фотографии в рамке производит совершенно иное впечатление. Она выглядит значительной, благопристойной. Стоит избавиться от нескольких миллиметров правды, и австрийский канцлер сразу кажется более серьезным, менее ошеломленным, чем в оригинале; словно уничтожение беспорядочных деталей, сужение поля зрения, концентрация внимания на человеке придавали Шушнигу вес. Мораль — ничто не без изъяна.

Но сейчас в Бергхофе речь не идет о весе или благопристойности. Здесь признают лишь один тип кадра, одно искусство убеждения, один способ получить желаемое — страх. Да, здесь царит страх. Тонкие намеки, формальная вежливость, сдержанность, приятная оболочка — все осталось за стенами. Здесь маленький юнкер дрожит. Сначала он, Шушниг, не может поверить в то, что с ним смеют так разговаривать. Позже он признается одному из своих людей, что чувствовал себя оскорбленным. И тем не менее он не уходил, не проявлял неудовольствия, курил. Сигарету за сигаретой.

Два длинных часа истекли. Затем около четырех Шушнига и его советника вместе с Риббентропом и фон Папеном позвали в соседнюю комнату. Им представили статьи нового соглашения между двумя странами, уточнив, что это последние уступки фюрера. Что особенного в этом соглашении? Во-первых, оно требует, чтобы Австрия и рейх совещались относительно вопросов внешней политики, касающихся обеих сторон. Во-вторых, по гениальному замыслу соглашение требует — и тут все усложняется, — чтобы национал-социалистические идеи получили в Австрии широкое распространение и чтобы Зейсс-Инкварт, нацист, был назначен полноправным министром внутренних дел. Кроме того, соглашение требует, чтобы доктора Фишбёка, известного нациста, также ввели в администрацию. Далее Гитлер требует амнистии для всех заключенных в Австрии нацистов, включая уголовных преступников. Гитлер требует, чтобы всех чиновников и офицеров, разделяющих идеи национал-социализма, привлекли к работе правительства. Он требует немедленного обмена сотней армейских офицеров и назначения нациста Глейзе-Хорстенау австрийским военным министром. И наконец — страшное оскорбление — Гитлер требует увольнения всех директоров отдела австрийской пропаганды. Все эти условия должны быть выполнены в течение недели, и тогда Гитлер пойдет на любезную уступку: Германия снова признает независимость Австрии и ее преданность июльской конвенции 1936 года. Впрочем, содержание конвенции Гитлер своими требованиями полностью перечеркнул. Соглашение завершалось изумительными словами: «Германия отказывается от какого-либо вмешательства во внутреннюю политику Австрии». Безумие.

Вспыхивает дискуссия, и Шушниг пытается умерить аппетиты немцев, но прежде всего он хочет сохранить лицо. Идет обсуждение мелочей, деталей. Словно жабы вокруг лужи, собрались и передают друг другу рыбий глаз, мышиный зуб, по очереди лакомятся добычей. Наконец Риббентроп соглашается внести поправки в три статьи и после длительных переговоров незначительно меняет формулировку. Внезапно дискуссия прерывается: Гитлер зовет Шушнига в кабинет.

Кабинет озарен теплым светом ламп. Гитлер меряет комнату широкими шагами. Австрийскому канцлеру вновь не по себе. Как только он садится, Гитлер нападает, объявляя, что делает последнюю попытку примирения: «Вот проект, — говорит он, — условия не обсуждаются! Я не изменю ни запятой! Либо вы подписываете, либо мы расходимся. Я приму решение ночью». Фюрер выглядит мрачным, зловещим.

Теперь канцлера Шушнига ждет либо бесчестье, либо помилование. Поддастся ли он на жалкую манипуляцию? Сломается ли перед ультиматумом? Человеческое тело — инструмент наслаждений. Тело Адольфа Гитлера в исступлении. Он несгибаем, как автомат, резок, как плевок. Тело Гитлера, наверное, способно проникать в сны, в сознание, оно мелькает среди теней времени, вырисовывается на стенах тюрем, выглядывает из-под кровати привязанного заключенного, появляется всюду, где люди видят преследующих их призраков. Так, возможно, в момент, когда Гитлер бросает Шушнигу вызов, когда судьба мира, невзирая на переменчивые координаты времени и пространства, на мгновение, лишь на одно мгновение, оказывается в руках Курта фон Шушнига, в сотнях километров от Бергхофа, в психбольнице Балэга, Луи Суттер пальцами рисует на бумажной скатерти один из своих сумрачных танцев. Безобразные жуткие марионетки извиваются на горизонте мироздания, где заходит черное солнце. Скелеты-призраки мельтешат, убегают, выглядывают из тумана. Бедный Суттер. Больше пятнадцати лет он провел в психбольнице, изображая свои страхи на клочках бумаги и на старых конвертах, найденных в корзине. В момент, когда в Бергхофе решалась судьба Европы, маленькие темные человечки, изгибающиеся, как прутья, были предвестниками беды. Так мне кажется сейчас.