Раньше я высказывал свое мнение по тому или иному вопросу, но когда понял, что это пустая формальность, что им интересуются просто из соображений субординации или чтобы угодить моему брату, я замолчал и с тех пор но заседаниях отвлекаюсь, думаю о своем, разглядываю физиономии присутствующих, всегда напряженные, чтобы продемонстрировать Флавио свою преданность и менеджерскую компетенцию. В последний раз, когда у меня спросили совета, я упал. В то время как все горячо спорили о чем-то, не знаю — о чем, я забавлялся тем, что старался сохранить равновесие на двух задних ножках стула, и мне это почти удалось, я был в полном восторге, ощущая себя настоящим эквилибристом, и тут Флавио неожиданно напал на меня: а ты что об этом думаешь? Я не ожидал вопроса и вздрогнул. При этом я потерял равновесие и вместе со стулом грохнулся на спину. Получилось неловко. Особенно для моего брата.

Я хотел стать музыкантом, играть на бас-гитаре в блюзовой группе, которую сам создал, но в конце концов пришлось сделать более примитивный выбор, чтобы соответствовать тем видам, которые имела на меня семья. И все же я играл неплохо, и музыка, которую я писал, была неплоха.

Я даже несколько лет учился в консерватории, пока не понял, что бас-гитара — инструмент, наиболее созвучны моему характеру. Хотя у меня получалось играть практически на всех инструментах: фортепьяно, классической гитаре, у меня даже получалось с духовыми инструментами, а особенно мне нравился саксофон. Я мог бы стать настоящим музыкантом, но стал липовым менеджером.

Помню, что, когда еще был ребенком, я собирался стать писателем.

В семь лет я засел за вестерн и к четырнадцати написал аж семь глав, по одной в год, на том и остановился. Дело в том, что главными героями моей книги являлись славные ковбои (точнее, это была история одного ковбоя, лишенного кистей рук, и хотя он стрелял культями в плохих парней, никогда не промахивался — вот же бред!), но однажды я понял, что плохими парнями являются как раз они, любезные моему сердцу ковбои, и потерял творческий азарт (я пытался поменять главного героя, превратив его в индейца, стрелявшего культями из лука, но у меня не получилось).

Разумеется, я обладаю университетским дипломом. Четыре поколения мужчин семейства Масса имеют высшее образование. Мои хотели, чтобы я закончил экономический факультет и потом защитил диссертацию в Америке, как мой брат-бокконианец[6], гордость семьи, но я, натянув им нос, получил диплом философа.

В отличие от меня, Флавио — человек солидный, с солидной женой, с двумя солидными детьми, двумя солидными ротвейлерами и великолепной виллой неподалеку от Милана. Он уверен в себе, решителен, надежен, привержен правильным ценностям: работа и семья. Он рационально управляет собственной жизнью и жизнью других, и я думаю, что безалаберность моего теперешнего существования его до крайности раздражает, поскольку в какой-то степени нарушает его душевное равновесие. Если все идет гладко, в соответствии с его миропониманием, он может быть интересным и даже обаятельным, но если появляется какой-то внешний раздражитель, что нарушает его внутреннюю педантичную самоорганизацию, он становится буквально невыносим.

Он из того поколения, которое устраивало бунты 68-го года и Вудсток, но он в этом не участвовал, он учился в немецкой школе. Он из поколения, которое зачитывалось Бодлером и Рембо, но он, насколько мне известно, не читал никого из них, он читал только то, что задавали. Он из поколения, формировавшегося на книгах Керуака и Кришнамурти, но он формировался на книгах по бизнесу и экономике. И тем не менее он не такой, как можно подумать. Я уверен, что, когда он слушает Дженис Джоплин, у него тоже начинает сильнее биться сердце. Он никогда в этом не признается, он, наверное, и сам этого не сознает, но его сердце бьется сильнее при звуках ее голоса. И может быть, его проблема именно в этом.

Для Флавио я, как и Дженис, являюсь переменной величиной, независимой, неподконтрольной и неуправляемой.

Я выпадаю за границы его парадигм, и я единственный, кому удается делать это, или, вернее, единственный, кому он позволяет делать это. И так было всегда.

Я всегда рассказывал ему о себе все, особенно когда был мальчишкой, и с особым удовольствием — о каверзах, какие я устраивал. Я рассказывал ему это вовсе не для того, чтобы просить его совета или излить душу. Я рассказывал, потому мне доставляло удовольствие злить его, меня воодушевляла сама мысль о том, что он на стенку лезет от мои приколов.

Короче говоря, я вел себя так, как ведут почти все подростки, скрытные по отношению к родителям, но откровенные с братьями. А он, бедняга, не мог даже прибегнуть к классической угрозе «я скажу все папе», ведь, если бы он действительно сказал, я был бы еще более доволен, потому что на стенку полез бы папа.

Два-три раза в неделю я прихожу на ужин к Флавио и Лауре (может, из-за этого Лаура так старается найти мне женщину!), и два-три раза в неделю с дежурным занудством они терроризируют меня тем, что я живу ненормальной жизнью, что мне уже не двадцать лет, что я выгляжу облезлым, что я должен уделять больше внимания фирме, что я должен найти себе серьезную и ответственную спутницу жизни, что я должен прекратить свои постоянные ночные похождения и так далее.

Из них двоих сильнее меня достает Лаура, особенно этой песней о том, что я должен жениться, остепениться и успокоиться. Порой она устраивает ставящие меня в идиотское положение ужины на четверых у себя дома или в каком-нибудь модном ресторане, надеясь, что я буду сражен ее очередной подругой, шикарной бабой, по ее мнению, способной заполнить мой экзистенциальный вакуум, не понимая самого простого: преподнесенная мне в таком качестве подруга заранее несовместима с моим «я».

Лаура — классическая буржуазка, полный гламур. О-очень миланка, о-очень стильная, о-очень амбициозная. Ей тридцать лет, но готов поспорить, что через пять лет ей будет тридцать один, а через десять — тридцать пять, и когда ей исполнится тридцать девять, ей будет тридцать девять до пятидесяти лет, а в день пятидесятилетия ей исполнится сорок. А потом счет ее годам остановится.

Что ни говори, она красивая женщина. И даже умная, хочу я этого или нет, и этим меня бесит. И все же, несмотря ни на что, я ее люблю. Если бы я ее не любил, я не тратил бы столько своего времени на то, чтобы постоянно отпускать ей колкости, пытаясь при этом спасти ее душу. Да и Лаура боюсь, по-своему любит меня, потому что, если бы она меня не любила, она не тратила бы столько своего времени но то, чтобы отпускать колкости мне, пытаться при этом спасти мою душу. Но в чем состоит смысл спасения, если намерения одного в отношении другого представляют собой слом естества этого другого?

А жаль. Потому что у Лауры есть душа, и душа эта завернута в денежные банкноты. До знакомства с моим братом у нее за этой самой душой не было ни лиры, она работала обыкновенной продавщицей в антикварном магазине (теперь она его владелица). Магазин служит для нее стратегическим пунктом, где завязываются жизненно полезные контакты.