и говорить о защите. Совсем другие чувства теперь вызывали у ребят потерпевшие девочки. На суде жертвы при дневном свете казались особенно некрасивыми и простоватыми в своей неказистой одежде. Девушки сидели с опущенными головами и иногда шептались между собой и прилагали нарочитые усилия, чтобы казаться очень серьёзными и несчастными. Создавалось едва уловимое ощущение, что девочки довольны тем обстоятельством, что невинности их лишили именно привлекательные и спортивного вида молодые люди. Подельникам, напротив, было неловко и совестно именно перед женской публикой на суде, но особенно перед ухоженной и желанной защитницей, что их судят за изнасилование невзрачных и неинтересных девчонок, на которых они в иной ситуации не обратили бы внимания. Родители мальчиков делали сердитые и угрожающие гримасы, глядя на своих детей оболтусов на скамье подсудимых, когда видели, что те давятся от смеха. Молодым парням казалось, что они не совершили ничего такого страшного, чтобы всем в зале быть неоправданно хмурыми, как на похоронах или на процессе, где судят убийц грудных детей. Мальчики знали и уже видели в своей короткой жизни примеры настоящего изнасилования. У них имелся товарищ Аркадий Угрюмов, который каждый раз избивал свою новую знакомую на танцах в лесу за зданием клуба, если она отказывала ему в близости. Он бил каждую жертву долго и с остервенением, и несчастные девочки уже сами хотели, чтобы он поскорее прекратил избиение и овладел ими. Девушки упрашивали Угрюмова и просили прощения за то, что не уступили ему тотчас. Друзья оказались свидетелями нескольких таких случаев и с сочувствием относились, но не к девочкам, а к своему другу по хоккейной команде, которому приходилось только таким способом добиваться желанной взаимности. Этот злой парень оставался на свободе, и ни одна его жертва не помышляла написать на него заявление в милицию за изнасилование, а ребята только единожды, неумело, неуверенно попробовали подражать ему – и оказались без промедления в тюрьме. Валерий после несправедливого суда и отсиженного срока сделал вывод: жизнь безжалостна во всем к людям несмелым, к дилетантам, к людям неуверенным в деле, даже если твоё дело преступно.

Вся озабоченность взрослых людей в зале суда казалась друзьям смешной и неоправданной. Несмотря на тяжесть положения и внушительный рост, ребята оставались ничего не понимающими юнцами. Спустя годы, значительно повзрослев в колониях, они с ужасом, а в минуты отчаяния со слезами вспоминали наивную ребяческую весёлость на суде, где определялась их предстоящая жизнь на длительное время вперёд.

При аресте у всех троих парней изъяли нижнее белье. На момент написания заявлений родителями девочек, через три дня после преступления, дознаватели смогли взять показания только у самой младшей девочки. Две старшие подруги, что подверглись изнасилованию, после известия об обращении родителей в милицию, убежали из дома. Родители смогли их отыскать у родственников на шестой день. Проведённая с ними медицинская экспертиза могла установить только то, что на момент преступления обе подруги являлись девственницами, а следы спермы подозреваемых, естественно, после стольких дней, обнаружить не удалось. Все эти подробности стали известны только на суде.

Беспечность, неопытность и наивное убеждение, что на суде его непременно оправдают, помешали Валерию тщательно ознакомиться с обвинительным заключением в тюрьме и со всеми документами дела при его закрытии. Он до суда не ведал, что оба его товарища при первом допросе показали, что их друг Бурцев тоже совершил половой акт с одной из девочек. Очаровательная защитница на закрытии дела в тюрьме посоветовала ему быстрее подписать акт о том, что он ознакомлен с документами, потому что в деле ей все понятно, и она спешит в коллегию адвокатов на встречу к другим клиентам. Разумеется, Валерий не мог усомниться в опытности обворожительной женщины. Он очень хотел нравиться ей и сделал все, как она просила. Только на суде друзья исправились и уточнили, что не знали о его участии в изнасиловании, но было уже поздно. Советский суд, часто оправдано, традиционно брал во внимание только первоначальные показания подсудимых. Намного позже в лагере Бурцев понял, что необходимо было кричать на суде о своей невиновности и требовать, чтобы суд тщательно исследовал все факты. Валерий же стыдливо промолчал и дал возможность суду самостоятельно оценить его роль. Наивный Бурцев был твердо убеждён, что суд ни при каких обстоятельствах не сможет посадить непричастного к преступлению человека.

Сесть незаслуженно в семнадцать лет, а освободиться в двадцать пять – Валерию Бурцеву представлялось чудовищной несправедливостью. С тех пор весь мир его представлений о человеческой справедливости перевернулся. Молодой человек понял впервые, что добро в людском мире могут назвать злом, а зло – добром. Только молодость позволила ему пережить многолетний кошмар. Почти три тысячи дней неволи в образцово-показательной колонии в кирзовых сапогах, которые можно было снять только перед сном (после освобождения у него никогда больше не росли волосы на стёртых икрах). Три тысячи дней в обществе неприятных, зачастую мерзких типов, с большей частью которых Бурцев никогда бы в жизни не встретился, потому что не представлял, как люди с криминальными помыслами могут жить вне тюрьмы. Однако Валерий стал предполагать, что все тюремные жители когда-то тоже стали несчастными из-за какой-то людской несправедливости. Три тысячи дней унижения при обысках и проверках. Три тысячи дней позора при выкрикивании номера своей статьи в уголовном кодексе на поверках, к содержанию которой он не имел отношения. За эти дни полуголодного существования от тошнотворной пищи, ранних подъёмов, ходьбы строем на работу, трудно отмываемой грязи на руках от штамповочного производства, – он потерял отца. Отец умер на последнем году его срока от повторного инфаркта (первый случился после оглашения приговора сыну) и потому не дождался освобождения Валерия. Ещё: Бурцев по неосторожности отрубил верхние фаланги на двух пальцах левой руки на гильотине из-за спешки при выполнении огромных норм выработки. Невыполнение нормы всегда грозило штрафным изолятором (тюрьма в лагере), где горячей пищей кормили через день. За этот бесконечный срок он множество раз участвовал в драках, отстаивая свои права в различных стычках. Конфликты утром в очереди у титана за кипятком и при выборе хорошо освещаемого места в цехе в ночную смену – всюду требовались решительность и кулаки. Его молодой организм был полон мужских сил и беспрестанно требовал разрядки, и Валерий онанировал, если не еженощно, то через ночь непременно.

Бурцев всего один месяц побыл в благоустроенной камере для малолетних подследственных. Он после наступления совершеннолетия первым из друзей был переведён к взрослым преступникам. В течение восьми месяцев до суда и после суда до отправки в колонию Валерий был вынужден нюхать отвратительную вонь прокисших от жары человеческих тел в переполненных тюремных камерах. Люди в летнюю жару потные, грязные и чесоточные (мыли в бане один раз в десять дней) спали из-за недостатка кроватей в три смены. В переполненных камерах дышать было нечем, потому что все курили постоянно. Некоторые подследственные новички теряли сознание от недостатка кислорода. Их ненадолго подтаскивали к безветренному и закрытому металлическими жалюзи окну подышать. В камеру на семьдесят спальных мест загоняли иногда по двести подследственных заключённых. Из всей этой массы людей больных туберкулёзом оказывалось до двадцати процентов, а были среди них и с открытой формой. Много было чесоточных людей, на ногах и руках у которых не заживали коросты, из-за расцарапанных до крови болячек. Все это плохо заживало от высокой влажности и отсутствия свежего воздуха. Некоторых бездомных и опустившихся узников заедали тряпичные вши. В таком помещении с одним туалетом очередь справить нужду и умыться даже ночью не иссякала. На просьбы заключённых открыть для проветривания дверную «кормушку» контролёры отвечали со злорадством: «Не положено». На сетование заключённых о тесноте, об отсутствии места для сна, о влажности пропитанных потом грязных матрасов, надзирающий прокурор с издёвкой отвечал: «В тесноте, да не в обиде!» А когда подследственные начинали от возмущения все разом кричать, что это «правовой беспредел», то проверяющий чиновник (в окружении толпы сопровождающих офицеров в начищенных сапогах и обильно политых резко пахнущим одеколоном) всегда перебивал хор недовольных, выкрикивая громко неприятным фальцетом любимую фразу: «Тихо! Я вас сюда