Он кивнул и взял пакет.

— Я бы попрощался с Элис.

— Она у подруги. И переночует там. Я ей позволила. На твой манер, — добавила Барбара, но ее слова прозвучали скорее устало, чем ядовито.

— У какой подруги?

Барбара не ответила. Грэм кивнул еще раз и ушел. С чемоданом в правой руке и пакетом в левой он прошел по дорожке, потом вдоль Уэйтон-Драйв и свернул на Хайфилд-Грув. Он попросил, чтобы такси ожидало его на этом углу (он не хотел ставить Барбару в неловкое положение, возможно, даже надеясь вызвать момент сочувствия, покинув дом пешком), но черт его побери, если он приедет к Энн, к Второй Части своей жизни, на общественном транспорте.

Таксист оглядел Грэма и его багаж и ничего не сказал. Грэм подумал, что все выглядит как странный ночной переезд, с которым произошла путаница, и либо он вышел преждевременно, либо глупо замешкался. Но он ощущал в себе такую уверенность, что не стал ничего объяснять и только напевал себе под нос на заднем сиденье такси. Примерно через милю он увидел у края тротуара мусорный бак, попросил таксиста остановиться и выбросил пакет. В медовое время не вступают с пакетом грязного белья.

Вот так начались нескончаемые праздники. Грэм и Энн прожили в ее квартире полгода, прежде чем нашли небольшой дом в Клэпеме, стенка в стенку с таким же, но с садиком позади. Барбара вновь доказала свой талант доводить Грэма, потребовав немедленного развода. И никаких предварительных разъездов на два года без взаимных обвинений — она настаивала на старомодном разводе с возложением вины на Грэма. Грэм продолжал хранить пассивность Хаксли. Он будет и дальше платить по закладной, он будет выплачивать содержание Элис, Барбара получает машину и всю обстановку. Она не желала никаких денег для себя прямо — только опосредованно. Она намеревалась найти работу. Грэм, а позднее и судья, сочли эти требования справедливыми.

Брак был расторгнут на исходе лета 1978 года; Грэм получил право еженедельных свиданий с Элис. Вскоре затем он и Энн поженились. Медовый месяц они провели на Наксосе в полном запахов доме, принадлежащем коллеге Грэма. Они вели себя так, как нормально ведут себя люди в их положении: часто занимались любовью, помногу пили самианское вино, дольше, чем представлялось нужным, рассматривали осьминогов, сушащихся на пирсе, — и тем не менее Грэм как-то странно не ощущал себя женатым. Счастливым — да, но женатым он себя не ощущал.

Две недели спустя они сели на судно, набитое всякой живностью и вдовами, и вернулись в Пирей, где пересели на теплоход, набитый пенсионерами и преподавателями, и вдоль берегов Адриатики приплыли в Венецию. Пять дней спустя они улетели домой. Когда самолет летел над Альпами, Грэм сжимал руку своей аккуратной, ласковой, безупречной жены и тихонько твердил про себя, что он счастливый человек. Да, это были праздники внутри праздников, а теперь начнутся просто праздники. И, казалось, нет причин, почему это могло бы кончиться.

И пока длились следующие два года, Грэм начал-таки ощущать себя женатым. Быть может, причина промедления заключалась в подсознательном ожидании, что все произойдет точно так же, как в первый раз. Женитьба на Барбаре включала бесшабашный, если порой и не скоординированный буйно-эротический период, упоительный восторг новизны любви и где-то на заднем плане ощущение исполненного долга перед родителями и обществом. На этот раз ударения сместились: они с Энн уже спали вместе больше года, любовь во втором заходе не столько его опьяняла, сколько настораживала, а некоторые друзья держались с ним холодно и неодобрительно из-за того, что он бросил Барбару. Другие рекомендовали осторожность: раз споткнувшись, споткнешься и во второй раз, предупреждали они.

Что же произошло, отчего Грэм ощутил себя женатым? Именно то, что ничего не произошло: ничто не пробудило ни страха, ни опасений относительно его положения, того, как жизнь обходится с ним. И так постепенно его чувства всколыхнулись раскрывшимся парашютом, и после начальной пугающей стремительности все внезапно притормозилось, и он повис там, солнце озаряло ему лицо, земля словно бы не приближалась. И он не чувствовал, будто Энн знаменовала его последний шанс, нет, она всегда знаменовала его первый и единственный шанс. Вот что они имели в виду, думал он, теперь я понимаю.

И чем больше легкости он испытывал перед лицом любви, тем сильнее становилось ее — и Энн — обаяние. Его нынешний мир парадоксально казался и более надежным, и более хрупким. Стоило Энн уехать по делам, как он обнаруживал, что уже тоскует без нее — и не плотью, а душой. Когда ее не было рядом, он весь съеживался, наскучивал себе, глупел и испытывал безотчетный страх: он чувствовал, что недостоин ее и в мужья годится только Барбаре. А когда Энн возвращалась, он ловил себя на том, что не спускает с нее глаз, изучая ее куда более пристально, чем когда они только-только познакомились. Порой эта взыскательная страсть становилась отчаянной и необоримой. Он завидовал предметам, к которым она прикасалась. Он презирал годы, прожитые без нее. Он испытывал мучительное бессилие, потому что не мог хотя бы на один день стать ею. И он вел внутренние диалоги: одна его часть играла роль Энн, другая — его собственную роль. Этими разговорами он подтверждал, что они действительно идеально гармонируют друг с другом. Энн он ничего не говорил об этой привычке — не хотел обременять ее переизбытком своей любви из опасения… ну, из опасения, что подробности смутят ее, из опасения, как бы она не подумала, что он ждет от нее того же.

Он часто воображал, как растолковывает свою жизнь случайному прохожему — кому угодно, кто заинтересуется настолько, что спросит… никто ни разу не спросил, но, вероятно, больше из вежливости, чем из-за отсутствия интереса. Тем не менее Грэм держал свои ответы наготове — а вдруг? — и часто повторял их себе, шепотом перебирая четки нечаянной радости. Энн расширила его спектр, вернула ему те утраченные цвета, которые имеет право видеть каждый. Как долго он обходился зеленым, голубым и индиго? Теперь он видел больше и чувствовал себя в безопасности, всей своей сущностью в безопасности. Одна мысль вновь и вновь повторялась в его новой жизни, как басовая нота, и приносила ему странное утешение. По меньшей мере теперь, говорил он себе, теперь, когда у меня есть Энн, по меньшей мере теперь меня будут оплакивать по-настоящему.

Ему, конечно, следовало заподозрить что-то и раньше. В конце-то концов, Барбара знала, что он ненавидит кино. Он ненавидел кино, она ненавидела кино: оно, в частности, и послужило их сближению двадцать лет назад. Они вежливо высидели «Спартак» до конца, иногда задевая локтями друг друга таким образом, что это больше указывало на неуклюжесть, чем на вожделение, а затем по очереди признались, что не только не получили удовольствия от фильма, но вообще не находят ничего привлекательного в самой подлежащей идее. Непосещение кинотеатров было одной из первых черт, определивших их как пару.