После часовой операции на электронном мозге «хирург» оторвался от экрана и посмотрел на Фиму так пристально, словно трепанировал череп именно ему и хотел удостовериться, жив ли пациент.

– Ну! – выдохнул Фогель.

Терпение было на пределе.

– Насколько я могу судить, Ефим Романович, вами интересовались, – сообщил Проничкин, продолжая вглядываться в сидящего рядом человека, словно видит его впервые. – Я, конечно, могу попытаться объяснить, по каким параметрам…

– Не надо параметров, на хрен мне вся эта мутодревина! – резко перебил его Фима, вызвав осуждающий Юлькин взгляд, – она всегда была ответственной за статус интеллигентной семьи и именно в этот момент как раз вошла в кабинет. – Скажи по-простому, для идиота: что произошло?

Проничкин стоически принял муку общения с непрофессионалом. И вот что понял Фима…

В его программу пытались проникнуть. Именно пытались. Обнаружены тончайшие следы взлома. Они столь неочевидны, что Проничкин не ручается за свой вывод. Но если он прав, то незваный гость Фиминой электронной обители – специалист экстра-класса. Он прибрал за собой с изощренностью суперкиллера, выполняющего только сверхответственные и сверхдорогие заказы. По существу, присутствие постороннего выдают не «отпечатки пальцев», а некоторые признаки, по которым можно сделать осторожный вывод, что «отпечатки» кто-то стирал.

С чем с чем, а с логикой у Фимы было все в порядке. И следующее звено логической цепочки Фима протянул моментально: «Если Проничкин не бредит, то мною занимались очень квалифицированно и целеустремленно. Мне филигранно вставили „Мудрика“ вместо „суслика“».

Но на этом звене цепочка Фиминых рассуждений лопнула. Вместо цепочки возникло оцепенение. Вопрос, зачем такому асу заштатный старик-кроссвордист, повис в воздухе. Фима пытался поймать ответ, но он вертко исчезал, как докучливая муха.

Проничкин получил свои три сотни рублей и собрался уходить. Они с Юлькой проводили его до двери. На пороге он замер, глубокомысленно уставился в коричневый коврик, потом поднял голову к потолку и, словно обращаясь к кому-то конкретному на небесах, тихо изрек: «Это их класс, Ефим Романович. Очень высокий… Намного выше моего…» И ушел.

Они вернулись к столу. Оставалось только догадываться, кого он имел в виду. Бледный Фима на нервной почве зашвыривал в рот одну конфету за другой, лихорадочно выискивая не столь пугающую версию. Ее нашла Юлька.

– Вот что может быть: сверходаренный мальчишка-хакер, на досуге еще и любитель кроссвордов, оттачивая мастерство, решил над тобой подшутить.

– Господи, – воскликнул Фима, – да мне-то что с того! Даже если так, кто в это поверит? И кто будет разбираться? Он украл, у него украли… Недоказуемо. Подпись моя, кроссворд мой. Я что, пойду парить кому-то мозги этой очаровательной версией?!

– Но ты вслушайся, как звучит правда! Ты вслушайся! – уже занервничала сама Юлька. – «Я этого не писал, враги проникли в компьютер, исправили, а я по оплошности не перечитал перед тем, как отправлять». Жалкий лепет, исповедь нашкодившего и насмерть перепуганного школяра.

– Да, Юля, – неожиданно тихо и почти бесстрастно вымолвил Ефим Романович, – я перепуган. Я боюсь. Я попал как кур во щи. Мало того, что рушится наша спокойная жизнь, которую я выстраивал и охранял все эти годы, ради которой отказался от всяческих карьерных поползновений. Все гораздо серьезней. Я отлично понимаю, что сейчас происходит с моей ненаглядной родиной. Я не могу этого не понимать по определению. Слишком основательно знаю историю и слишком много читал в своей жизни. Вот увидишь, потерей профессии и этого заработка я не отделаюсь. Со мной будут разбираться круче, куда круче.

В понедельник 24-го, утром, позвонила секретарша главного редактора «Мысли» Малинина и воркующим голоском попросила от имени Андрея Сергеевича приехать к двум часам. Это был ожидаемый звонок. Он вписывался в план Фогеля.

План предполагал два основных направления усилий. Первое – понять, как это могли проморгать в редакции. Второе – подать сигнал людям всесильного Мудрика (и через них опосредованно ему самому, если повезет), что произошла чудовищная накладка, провокация, а он, Фима, абсолютно лояльный, тихий, законопослушный человек, пал жертвой коварных негодяев.

План был. Оставалась мелочь: реализовать. Она-то и ужасала. Но инстинкт самосохранения подстегивал, и кое-какие мыслишки появились.

Малинина Фима видел пару раз на каких-то праздничных вечерах редакции, куда получал приглашения как постоянный автор, но приходил редко. Разумеется, не общались: Фима, как всегда, следовал своему принципу – не лезть на глаза сильным мира сего, скромно жить в сторонке. Так, в сторонке, в компании двух-трех рядовых сотрудников издания, он и попивал свою водочку, закусывая чем спонсор послал.

В два ровно Фима вошел в приемную и немедленно был призван в кабинет. Малинин, человек с узким сухим лицом, чем-то смахивающий на Суслова, идеолога-инквизитора доперестроечных времен, не вставая и не поднимая взгляда от какой-то рукописи, жестом указал на кресло. Потом так же вслепую дважды ткнул в спикерфон и дважды буркнул «зайди», получив в ответ лишь одно «иду».

Король кроссвордов открыл было рот, чтобы начать монолог, но осекся – то ли от нерешительности, то ли по здравому суждению, что, мол, надо дождаться вызванных.

Фима догадался, кого дернул главный. Наверняка Буренина – он возглавлял отдел информации, развлекуха последней полосы тоже относилась к рубрикам отдела. С ним Фима был знаком, они явно симпатизировали друг другу. Но Буренин не откликнулся. Второй – Арсик, ответственный секретарь редакции. С ним Фима пару раз общался на отвлеченные темы, опять-таки держа почтительную дистанцию – все-таки редакционная номенклатура.

Арсик шел. Малинин продолжал молча изучать некий текст. Вдруг поднял взгляд, от которого на Фогеля повеяло ледяными ветрами российской истории, и тихо, но очень внятно прошипел: «С-сука…»

Фима был не готов. Он выстроил другую последовательность. Он намерен был сразу начать говорить, объяснять, ошарашивать собеседника мощным накалом фактов, доводов, эмоций. Он хотел тотчас предстать взбешенной жертвой, каковой, в сущности, и являлся.

Он упустил момент и был унижен, расстрелян в упор, даже не успев вылезти из окопа.

Однако Фима по целому ряду признаков оставался все-таки евреем. В людях этой маленькой, но популярной части народонаселения весьма распространена бешеная вспыльчивость особого рода. Она часто проявляется откуда ни возьмись у тихих, смиренных, глубоко интеллигентных особей в минуты, когда никто ничего подобного не ждет, а, напротив, готов дожать, добить, дотоптать полумертвого от страха иудея. Эта вспыльчивость есть, может быть, некая форма протеста скорее не против слов и действий обидчика, а против собственной же вековечной забитости, издревле унаследованного страха и испокон веков побеждавшего благоразумия.

Фогель выскочил из топкого кресла, перегнулся, опершись руками о стол, и, приблизив арбузно-пунцовое лицо вплотную к малининскому, заорал истошно, во всю мощь почти здоровых легких: «Сам сукаблядь, фашист паучий!»