– Закурим? – предложил он, указав на балконную дверь. Он, разумеется, прикинул еще на улице, что ее с Костей балконы должны быть смежными. Девочка с готовностью проследовала за ним, и довольно теплый апрельский вечер романтизировал ситуацию до той грани, за которой только поцелуй, а потом койка и никаких вариантов.

Но вариант был. Окно соседнего балкона, отстоявшего не более чем на полметра, смутно подсвечивалось изнутри. В квартире явно горел какой-то электроприбор. Что-нибудь вроде настольной лампы. В ноздри Жирафа снова ударил запах добычи, в погоне за которой он чуть было не попал в капкан любовных соблазнов.

– А у Кости-то свет горит, – как бы между прочим произнес Вадик, затянувшись «Парламентом».

Девочка слегка перегнулась через балконную решетку, и ее рельефы проступили с такой неопровержимостью, что Вадик молча взвыл.

– Да, горит чего-то… Может, погасить забыл?

– А вот мы сейчас проверим, – решительно произнес Вадик, выкинул сигарету и перекинул ногу через балконное ограждение.

– Ты че, офонарел, – в ужасе прошептала Верочка, рефлекторно ухватив его за рукав кожаной куртки. Но Вадик уже избавился от сексуального дурмана. Он был на работе. Длины его рук и ног вполне хватило, чтобы перемахнуть в воздухе это небольшое расстояние и ухватиться за край соседнего балкона. Баскетбольный навык позволял и не такое. Секунда – и он уже у стеклянной двери. Не поддается, закрыта изнутри. Сквозь щель меж задернутых штор виден дверной проем комнаты и зеркало в прихожей, как раз и отражавшее слабый свет. Ага, стало быть, электроприбор горит на кухне. Вперед!

Лезвием ножа Вадик легко справился с язычком запорной ручки. Вошел, огляделся. Комната пуста. На письменном столе компьютер, видна зеленая подсветка кнопки дисплея – не выключен. Странный запах. Почему странный? Просто мерзкий, блевотный.

Стараясь ни к чему не прикоснуться, Вадик в четыре мягких шага на цыпочках пересек комнату, повернул налево на кухню и остолбенел.

Смутная, вчерне оформившаяся гипотеза, что погнала Жирафа на поиски Ладушкина, предполагала труп. Но не такой!

Лампа торшера сквозь плотный абажур кое-как освещала кухоньку. В ноздри бил запах рвотной массы. За столом в точно той же позе, как его покойный начальник, сидел, точнее – полулежал на стуле, молодой человек, голова запрокинута назад, глаза закатились, руки свисали плетьми вдоль корпуса. У ног на полу растеклась зловонная лужа, чего не было в первом случае. Но натюрморт на столе вопиюще копировал тот, что Вадик наблюдал вчера. Только сам стол оказался поменьше и клеенка не светлая, а в красную клеточку. Пять пустых бутылок крестом, граненый стакан, пол-огурца на тарелочке, толстый двухтомник – все… Внимание, смотрим на ноги. Точно! Они! Такие же тапочки-валенки, коричневые, неровно обрезанные у щиколоток.

Вадик нервно сглотнул. «Серийка. Первая серийка в биографии. Спокойно, старик! Теперь не делать ошибок. Вдох – выдох». Он по привычке применил это нехитрое дыхательное упражнение, не взяв в расчет, чем, собственно, дышит. Выдох спас от смерти. Вадик зажал нос и, медленно повернувшись, отправился в обратный путь, словно пытаясь нащупать мысками ботинок собственные следы на паркете. Он вернулся к ожидавшей его Верочке тем же путем, чтобы не трогать входную дверь квартиры до приезда бригады. Немой вопрос Верочкиных распахнутых в изумлении глаз Вадик оставил без ответа. Он набрал номер Тополянского и коротко доложил ситуацию. Но этих трех минут вполне хватило, чтобы нагловатая юная сексапилка грохнулась в обморок.

Тополянский приехал сразу вслед за медиками и экспертами. К этому моменту Вадик полностью привел в чувство Верочку испытанными народными методами: холодная вода в лицо, несколько хороших пощечин. Оставив ее на диване под воздействием ласково-гипнотической установки дышать и не дергаться, Вадик Мариничев удалился в соседнюю комнату, где стал поджидать шефа. Ему было не скучно. Он строил версии.

А Тополянский, осмотрев место происшествия, зашел к Вадику и приказал явиться завтра утром с соображениями. И уехал. Таким озабоченным и суровым Вадик своего шефа прежде не наблюдал. Он посидел еще немного и тоже отправился восвояси. Соображений набежало до чертовой матери. Но что ни версия – фантастическая или… очень неприятная, поскольку по касательной затрагивала имя слишком сильного человека.

25-го утром, когда у себя в спальне Фима читал некролог на Буренина, Алексей Анисимович Тополянский расположился в удобном кресле своего служебного кабинета и слушал доклад Вадика-Жирафа. Взор Тополянского устремлен был мимо докладчика – на стену, где политкорректно висел репродуцированный портрет президента. Но мыслями Тополянский был сейчас не с президентом. С ним он, как всегда, был душой. Мысли его вертелись вокруг другого человека, своего высшего руководителя, которого звали Федор Захарович Мудрик. И хоть было до него как до неба, обстоятельства дела побуждали самым пристальным образом вглядеться мысленным взором в пресветлый образ.

Его портретов никто в прокуратуре, как и в других силовых и правовых структурах, по стенам не развешивал. Его фотографий нигде не публиковали. Его имя старались лишний раз не произносить даже в кабинетах намного более высоких, чем тот, в котором обитал старший следователь по особо важным делам Алексей Анисимович Тополянский.

Чтобы понять всю меру его озабоченности в то утро, да и вечером накануне, необходимо трезво оценивать роль Федора Мудрика на российской политической сцене. Именно трезво. Недооценка, даже на словах, могла привести к плачевным результатам.

Усилиями людей, руливших Россией почти до истечения первого десятилетия ХХI века, удалось наконец выстроить мощную вертикаль государственной власти. В высшей точке вертикали стоял президент, он же председатель правительства. Исполнительные органы с военной безоговорочностью исполняли гласные и негласные указания правительства, а законодательные абсолютно безропотно принимали законы и постановления, какие спускались из того же правительства – от президента. Оппозиция в этих органах была представлена несколькими весьма бурными и красноречивыми ораторами, которые в процессе законотворчества по заранее установленной очередности выступали по центральным телеканалам и в крупнейших газетах с резкой критикой каждого закона и постановления, каждого шага правящей элиты. Эти демарши, столь естественные для демократического мироустройства, как все понимали, тоже были тщательно срежиссированы и согласованы с правительством и как бы учитывались, а на самом деле полностью игнорировались при голосовании. Единственный инструмент гласности, сознательно оставленный властями для граждан, – так называемая желтая пресса, газетки и газетенки, напичканные скандальной или скабрезной информацией. Туда время от времени просачивались вести и с политической арены, но касались по большей части уголовной или личной жизни политиков среднего звена, чиновников и теневых воротил бизнеса. Оставались, правда, и западные радиостанции – не глушить же, как в старые добрые времена холодной войны. Но их аудитория составляла ничтожный процент от миллионов зрителей, слушателей и читателей правильных СМИ. Да и контрпропаганда не дремала. Так что снова стала расхожей в определенных кругах произносимая шепотом фразочка: «Нехай лають, нехай клевещуть…»