– Испугались, все испугались, – тихо сказал он.

Я осмелела и убрала ладони. Лошадиное лицо Рината застыло напротив. Его было сложно различить в темноте, но по слабому табачному запаху я догадалась, что во рту у него незажжённая сигарета.

– Больше не стучит, – заметил голос с другой стороны двери.

– Нет, там кто-то есть, – предположил другой.

– Ну ладно, ребята, не будем доводить ситуацию до абсурда, – услышала я Юрия.

– С той стороны есть ещё одна дверь. В сад. Обойдём дом снаружи, – шепнул Ринат.

– Давай, – согласилась я и доверчиво подала ему руку, чтобы не оступиться.

Мой ужас куда-то улетучился, сменившись лёгкой насмешкой. И мы пошли по вечернему коридору в дождь.

Поезд шёл через душную степь. К плацкартным окнам липли насекомые, и пассажиры маялись от бессонницы. Сразу после рассвета объявили о новой остановке. Из вагона, толкаясь и волоча за собою набитые хламом сумки, стали выкарабкиваться дети и женщины. На освободившемся месте появился новый высокий попутчик со знакомым Марату гордым лицом, длинными чёрными вихрами и спортивной сумкой через плечо.

Марат тотчас же вспомнил его подростковую кличку – Русик-гвоздь. Кажется, это было как-то связано с сапожником. Не вспомнить наверняка. Когда им было лет по двенадцать, они всё время подтрунивали над старикашкой, державшим обувную будку прямо на поселковом Проспекте. Проспектом называлась широкая и длинная колея, куда выходили ворота жилых домов. В дожди колея набухала и превращалась в канаву, по которой жители перебирались в калошах и на ходулях, брызгая и чавкая грязью.

Сапожник же, сидевший там в своей будке, как часовой, казался мальчикам отчего-то средоточием зла, ненавистным чудищем, заслуживающим безжалостной кары. Они взбирались на будку по двое или по трое, отыскивали любимую щель в крыше и, хихикая, совали туда пластмассовый носик кувшинчика, стянутого из уличного туалета. Вода из кувшинчика выливалась злодею сверху на голову. Некоторые ухари предпочитали бомбардировать старикашку горящими бумажными обрывками, запихивая их в ту же злосчастную щель. Сапожник, чертыхаясь, выскакивал наружу, грозил молотком, клокотал на своём наречии, пытался подпрыгнуть и схватить мальчишек за пятки.

Самым весёлым было улепётывать. Пока один отвлекал и пререкался, другие соскакивали с будки и бежали прочь, давясь от смеха. Бедолага никого не мог запомнить в лицо, но с Русика исхитрился как-то сорвать шапку, зажал её крепко под мышкой и начал горланить, размахивая торчащим из кулака колодочным гвоздиком:

– Я этот гвоздь твой башка забью!

Русик умолял вернуть шапку, но сапожник всё надсаживался:

– Гвоздь, башка! Гвоздь, башка!

Что было дальше, Марат не помнил, но кличка засела надолго, не хуже гвоздя.

– Русик, салам! – хлопнул он ладонью по столику.

Русик обернулся, и угрюмая складка на его лбу слегка распустилась. Начались, как водится, восклицания и рукопожатия. Оказалось, что он что-то преподаёт в кизлярском филиале университета и возвращается сейчас в посёлок после приёма экзаменов. Марат тут же забыл название предмета. Что-то связанное с экономикой. Ему не терпелось скорее свернуть на свежие поселковые новости.

– Что, Русик, скажи, Халилбека всё-таки посадили? Сидит?

– Ещё как сидит! В той самой тюрьме, которая в нашем посёлке!

– Надо же! До сих пор не верю!

– И наши не верят. Никто не верит. Боятся, ждут, что его вот-вот выпустят, коллективные письма пишут в защиту.

Да, Халилбек был той ещё птицей. Он не занимал ни одной официальной должности, но при этом контролировал недвижимость в посёлке и городе, а также чиновников всех мастей. Он являлся одновременно во все кабинеты, издавал собственные книги по благоустройству и процветанию всего мира, командовал бюрократами, якшался, как поговаривали, с бандитами, нянчил младенцев в подопечных больницах, кружил головы эстрадным певичкам и только больше полнел и здоровел от множащихся вокруг тёмных слухов. Без ведома Халилбека никто в округе не решался начать своё дело, купить участок, провести конференцию. Он вникал в дела, казалось бы, самые мелкие и вместе с тем стоял, если верить молве, за главнейшими рокировками, пропажами и судьбоносными решениями. Отец Марата когда-то знал Халилбека лично, но общение оборвалось после одной неприятности, даже несчастья.

Был у Марата сосед Адик. Зашуганный мальчик, которого детвора постоянно дразнила плохими словами и обзывала сыном гулящей женщины. Жил он с дедушкой. Отец ребёнка и вправду был неизвестен, а мать, спасаясь от кривотолков, скиталась где-то по России, пока не вернулась домой умирать. Адик уже заканчивал школу. Он страшно стыдился матери, но по всей видимости простил её. И после того как та довольно быстро угасла от туберкулёза, долго ещё шатался по окрестностям сам не свой.

В детстве Адика постоянно лупили ровесники. Марату приходилось то и дело по-соседски защищать его от чужих тумаков. Вот Адик и ходил за ним как привязанный, чтобы не тронули. К тому же родители Марата постоянно Адика привечали, подкармливали и жалели.

Дедушка, его воспитавший, умер чуть раньше матери. Говорили, он и построил ту самую тюрьму, в которой теперь сидел Халилбек. Он был архитектором и увлечённым арабистом, хранителем редких средневековых рукописей, не только на аджаме, но и гораздо более загадочных – тысячелетней давности, выведенных древним алфавитом Кавказской Албании на бумаге местного производства. За сомнительное увлечение дореволюционным прошлым он в своё время поплатился местом в строительном управлении и оказался сослан сюда из города. Рукописи были изъяты и отданы в советские архивы, а потом то ли уничтожены, то ли потеряны.

Впрочем, дедушку Адика Марат помнил слабо. Разве что подтяжки и случайно подсмотренный под рубашкой ортопедический корсет – наследство от битвы под Сталинградом. Бывший архитектор был нелюдим, да и дружить ему на новом месте стало не с кем. Народ вокруг ютился мелкий, чернорабочий, насильно переселённый с неприступных гор и растворённый болотной степью. Не пирог – обгоревшие шкварки с противня.

А вот сам Адик очень живо вспоминался Марату. После школы мальчик никуда не поступил, слесарничал, сразу женился на подобранной Маратовой матерью тяжелогрудой, молчаливой ровеснице. Сам Марат постоянно ссужал его деньгами, тот мямлил неуверенным тихим голосом, что вернёт и, разумеется, не возвращал. Потом Марат уехал в Москву, где устроился юристом в адвокатской конторе и то и дело, наездами, помогал Адику отбиваться от некоторых посельчан, зарившихся на его домик и пытавшихся его оттуда всеми средствами выкурить.

Перелом случился как-то летом, когда Марат приехал из Москвы и обнаружил, что у Адика, совсем ещё юнца, хоть и отца семейства, вдруг завелись приличные деньги, непонятно откуда взявшиеся. Адик утверждал, что устроился в городе, в музыкальном киоске, но эта версия была неприлично жалка. А вот денег хватило на чёрную «Ладу Приору» с красивым номером. На ней Адик раскатывал по Проспекту без всякой надобности, как бы назло всем тем, кто травил и мучил его с пелёнок. Марата он встретил в выглаженной рубашке и очень торжественно (разговор происходил на кухне) вытащил рублёвую пачку из алюминиевой банки с красной надписью: «Рис»: