В дневнике прибалтийского немецкого писателя Виктора фон Хена (1867) встречается такой пассаж: «Казаки придут на своих лошадях с плетками и пиками и всех затопчут. У них нет никаких потребностей, они мастера разрушений, ведь у них нет сердца, и они бесчувственны. И вместо убитых сотен тысяч придут другие сотни тысяч, ведь они как саранча. И опять может предстоять решающая битва при Халене, об исходе которой никто не знает. Все это уже было. Монголы, пришедшие из глубины Востока, застряли в Силезии, славяне запросто могут остановиться у Атлантического океана. Пока их уничтожает только алкоголь, который в данных обстоятельствах может стать благодетелем для человечества»[28].

Данная цитата весьма показательна, она позволяет увидеть, какие стереотипы волновали сознание радикальных немецких шовинистов в то время. Как показывает отрывок из дневника, славяне — это несметное, брутальное племя, склонное к деструкции и не отягощенное моралью. Столь дерзкая оценка дополняется аллюзией, ставящей вневременный знак равенства между монголами и славянами. Нельзя также считать субъективным нюансом образ казаков, с которым автор, вероятно, связывал понятие о некоем «славянском авангарде», готовом ворваться в Европу и втоптать все живое в землю. Для В. фон Хена казаки — уже устоявшийся символ, олицетворяющий собой всеобщий кошмар, настоящий «азиатский апокалипсис».

Не менее резкие утверждения можно найти в политических требованиях генерала Фридриха фон Бернарди о завоевании русских прибалтийских губерний (1892). В своей анонимной брошюре «Videant consules» он не вел речь о том, насколько ужасны славяне, казаки или кого-либо еще, а говорил о целенаправленной борьбе против России, об установлении немецкого контроля над Балтийским морем. На фоне таких противников Германии, как французы, русские, по мнению фон Бернарди, являются национальными врагами немцев. Антирусскую позицию, подчеркивал генерал, ни в коем случае нельзя считать «следствием сиюминутного политического положения. Напротив, сегодняшняя политическая ситуация… подводит нас непосредственно к войне, которая станет необходимым выражением состояния, имеющего глубокие корни»[29].

В годы Первой мировой войны образ русского человека с легкой руки кайзеровских пропагандистов был превращен в «контрастного» индивида, заключающего в себе неразрешимое противоречие. Это противоречие живет в нем за счет непостижимого соединения меланхолии, славянского благодушия и жуткой кровожадности, унаследованной от «азиатских кочевников». Формирование такого типа людей было, по мысли авторов мифа, связано с тремя причинами: влиянием татарского ига, деспотичной формой правления в России и крепостным правом. Естественно, выходом для русских из «дремучего состояния» могло быть только покорение их страны немцами, знающими толк в том, как организовывать жизнь государства и его подданных.

Весьма показательную позицию заняли германские социал-демократы, в августе 1914 года поддержавшие военную политику имперского руководства. Гуго Гаазе, председатель фракции СДПГ в рейхстаге, заявил, что «для нашего народа и его свободного будущего… многое, если не все, поставлено на карту в случае победы русского деспотизма, запятнавшего себя кровью лучших представителей собственного народа»[30].

Таким образом, Российская Империя, как и несколько десятилетий назад, обвинялась в деспотизме и азиатском варварстве. Через обвинение русских в нежелании навести порядок в собственном государстве многие авторы внушали мысль о высшем предназначении германской нации для России, о колониальной миссии, несущей кардинальные преобразования.

Несмотря на то что во время Первой мировой войны Германия была противником России, в первые же годы после революции 1917 года в Рейх хлынул необычайно мощный поток русских беженцев. В начале 1920-х годов здесь обосновалось около полумиллиона изгнанников из «страны социализма»[31].

Германию в качестве своей второй родины выбирали в основном люди правых взглядов, многие из которых исповедовали радикальную борьбу с большевизмом, не брезгуя никакими средствами. Историк Михаил Назаров в этой связи пишет, что «часть правой эмиграции, помня о поведении правительств Антанты в Гражданской войне, не связывала с ними надежд на помощь… Правые русские эмигранты придавали большое значение укреплению национальных немецких сил, желая, чтобы они превратились либо во влиятельную оппозицию, либо сами переняли бы правительство»[32].

Те, кто придерживался более умеренных позиций — либералы, «непротивленцы» и т. п., — со временем предпочитали переместиться во Францию и Соединенные Штаты. Эта своеобразная самофильтрация русского эмигрантского сообщества достигла своего апогея после прихода нацистов к власти, а концу 1930-х годов в Третьем рейхе оставались почти исключительно те политически активные русские изгнанники, кто был вполне лоялен гитлеровскому режиму и разделял идею «крестового похода против большевизма».

Надо сказать, что русские эмигранты не нашли особенного участия к своей судьбе со стороны приютивших их немцев. Правые круги протестовали против чрезмерного — в условиях экономического кризиса, инфляции и безработицы — количества «приезжих с Востока», левые силы — видели в русских беженцах представителей враждебных классов (осенью 1922 года коммунисты на страницах своей газеты «Роте фане» открыто возмущались фактом наличия в Германии «высланной из России контрреволюционной интеллигенции», задаваясь вопросом, «как эти официальные связи с белогвардейцами согласуются с договором в Рапалло?»[33]). Позицию германских властей также сложно назвать дружественной: фактически речь шла о планомерном выдавливании эмигрантов с использованием всех находившихся в арсенале немецких чиновников бюрократических возможностей[34].