столицы или просто накручивал счетчик, но то, к чему его глаз давно привык – полупустые витрины универмагов, длинные серые очереди у продовольственных магазинов, а над ними опять портреты Брежнева и Щербицкого, да гигантские красочные транспаранты «ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ», «КПРС – РОЗУМ, ЧЕСТЬ I СОВІСТЬ НАШОЇ РАДЯНСЬКОЇ ДОБИ» и «УХОДЯ, ГАСИТЕ СВЕТ», – всё это производило на Левиных особое впечатление. При появлении каждой новой очереди с тощими кошелками и пустыми бидонами в руках или прохожих с тяжелыми авоськами и гирляндой из рулонов серой туалетной бумаги на шее, одиннадцатилетний Авраам делал большие глаза и вопросительно поворачивался к отцу. Но Борух лишь успокаивающе клал ему руку на колено – мол, тихо, не шуми.

В это время черная «Волга» с Еленой Громыко, прокатив по Крещатику мимо Центрального универмага, свернула в высокую арку монументального десятиэтажного здания в стиле «сталинский ампир» и, въехав во двор, тормознула у первого подъезда. Елена выпорхнула из машины с легкой дорожной сумкой Macy’s в руке, вбежала в подъезд и, на ходу бросив: «Доб-ранок!» завтракавшей консьержке, лихо пронеслась к лифту. Но табло над его закрытой дверью показывало, что кабина ползет где-то между седьмым и восьмым этажами, и Елена, махнув рукой, лихо рванула вверх по широкой красивой лестнице с мраморными ступенями. Дробью отстучав по ним каблуками новеньких модных сапог, легко взлетела на третий этаж, уверенно свернула налево и распахнула дубовую дверь с табличкой «12». За дверью был длинный коридор с высоким потолком, рогатая вешалка в прихожей и зеркальный шкаф для одежды, за ними, на стенах, картины в тяжелых рамах, а ниже – светлые, из карельской березы, решетки, закрывающие горячие батареи парового отопления. Но Елена и тут не задержалась. На ходу сбросив на пол дубленку, расстегивая, вприпрыжку, молнии на сапогах, на юбке и на кофте и отшвыривая их в стороны, Елена добежала до спальни и – уже голая – с ходу прыгнула в широкую постель к обнаженному тридцативосьмилетнему голубоглазому красавцу.

– Ну, здравствуй! Согрей меня!..

Красавец-блондин не успел ответить – она накрыла его своим легким телом и залепила рот поцелуем. Он обнял ее одной рукой, а другой достал кнопку магнитофона «Киев», стоящего на тумбочке, и нажал ее.

Прекрасная музыка нового бродвейского шлягера – рок-оперы Jesus Christ Superstar, «Иисус Христос – суперзвезда», заполнила спальню, и лепные амурчики на высоком белом потолке с завистью смотрели на кипение бурной страсти стосковавшихся друг по другу любовников.

Между тем серая «Волга» – такси привезла американцев к спуску в огромный замусоренный ров Бабьего Яра, и водитель сказал:

– Приехали, сто рублей! Вот Памятный камень.

Борух Левин не понял, конечно, названной суммы, но находчивый водитель послюнявил карандаш и нарисовал на своей ладони «100».

Борух сунул руку в глубокий карман своего сюртука, достал толстый кожаный кошелек и отдал водителю стодолларовую купюру. Таксист воровато оглянулся по сторонам (вокруг не было ни души), выхватил у Боруха деньги и тут же умчался.

А Левины, оскальзываясь на влажной осенней земле, поросшей хилым кустарником, осторожно спустились в яр, к большому серому камню с надписью:

«ТУТ БУДЕ СПОРУДЖЕНО ПАМ’ЯТНИК РАДЯНСКИМ ЛЮДЯМ – ЖЕРТВАМ ЗЛОЧИНIВ ФАШИЗМУ ПIД ЧАС ТИМЧАСОВОЇ ОККУПАЦIЇ МIСТА КИЕВА В 1941–1943 РОКАХ»[1].

Вокруг было грязно, сыро и мусорно из-за сваленных в яр отходов ближайших заводов и разбитых бетонных блоков. Два года назад дамбой из этих блоков власти пытались отгородить Бабий Яр от мира так, чтобы не было видно места трагедии 1941–1943 годов. Но год назад дамбу снесло весенним паводком, и теперь разбитые бетонные блоки торчали посреди яра, как гнилые зубы во рту бездомной старухи.

Левины, конечно, не читали ни по-украински, ни по-русски и не оценили заботу киевских властей о памяти 120 тысяч «радянских людей», чьи кости лежали под этим Памятным камнем. Выбрав место посуше, Борух достал из саквояжа Сидур и талит, молитвенник и белое покрывало-накидку с кистями, набросил талит на голову и на плечи и, раскачиваясь в такт молитве, стал читать Кадиш по убиенным:

– Йизкэрэм Эло-эйну летова, им шъар цадикэй олам… Да вспомнит Б-г наш всех праведников мира и отомстит за пролитую кровь рабов своих… Как записал в Торе Моше, избранник Б-га: «Ибо Он взыскивает за кровь и помнит о ней, не забывает стоны страдальцев…»

Авраам повторял за отцом:

– «Будет судить Он народы за великое множество убитых ими, покарает правителей могущественных государств, которые гордятся тем, что пьют из реки изобилия, протекающей по их земле»…

Тут вдруг послышался рев моторов, две серые милицейские «Волги» промчались по верху откоса и резко затормозили над спуском в яр. Распахнув дверцы машин, шестеро дюжих ментов выскочили наружу, бегом спустились к Памятному камню, молча схватили изумленных Левиных, отца и сына, волоком вознесли вверх по откосу и затолкали в одну из машин.

Секунду спустя обе «Волги» рывком сорвались с места.

Молитвенник Сидур, вмятый в грязь ментовским ботинком, остался на земле.

А на Крещатике, в квартире с высокими лепными потолками в стиле «сталинский ампир», усталые любовники позволили себе короткий перерыв.

– Я привезла тебе кое-что… – Елена легко встала с кровати и, демонстрируя голубоглазому красавцу и амурам на потолке свою точеную фигуру, упругие юные ягодицы и соблазнительные ямочки над ними, прошла на длинных ногах в коридор, нашла там на полу свою дорожную сумку Macy’s, достала из нее два, в красивой упаковке, блока сигарет Dunhill и вернулась в спальню.

– О! – восхитился красавец. – Thank you! Иди сюда. I’m ready to start over…

Елена послушно прильнула к нему. Она была счастлива и сияла, как игрушка на новогодней елке, ведь всё в ее жизни сложилось самым лучшим образом. И – она сама, сама добилась этого! В белорусской деревне Старые Громыки все были Громыки – и старые, и молодые, и пастухи, и механики, и лесорубы (как отец Андрея Громыко, министра иностранных дел СССР). Но Елена в Старых Громыках никогда не жила, ее отец уехал оттуда в тысяча девятьсот тридцатом строить Днепрогэс, потом его мотало по другим сталинским стройкам, пока не грянула война. Эту войну он прошел от и до, дослужился до майора, а в январе тысяча девятьсот сорок пятого с тяжелым ранением был эвакуирован в госпиталь в Улан-Уде, где женился на медсестре, которая его выходила. И Елену они родили там же, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом. И вот оттуда, из сибирской тмутаракани, Елена сразу после школы сама приехала в Москву, сама поступила на журфак МГУ и уже с третьего курса стала печататься сначала в университетской многотиражке, потом в «Комсомольской правде», а после