В соседнем крыле вообще — мемориальная камера (то есть она при коммунистах была мемориальной, теперь — обычная общая, но табличку с двери вертухаи не сняли — или от лени, или думают, что большевики здешние могут вот-вот возвернуться к власти? Хрен их знает…) — в ней с 1934 по 1935 годы сидел будущий вождь "советской" Венгрии Янош Кадар. Тогда тюрьма эта была усиленного режима, и сюда его зашвырнули за организацию голодовки; тут он, кстати, пересекся со своим будущим врагом номер один — с евреем Матьяшем Ракоши, которого после войны Иосиф Виссарионыч поставил смотрящим над мадьярским королевством — надо полагать, от безысходности; венгерцы в ту войну с нами бились по-взрослому, и опереться дяде Джо в новоприобретенном (с легкой руки Рузвельта и Черчилля в Ялте и благодаря ярости войск чуть ли не трех Украинских фронтов) протекторате было не на кого — окромя как на марксистов известной национальности, прибывших на негостеприимную Родину в обозе очередных завоевателей. Что нам, кстати, потом круто аукнулось венгерским антикоммунистическим (хм, некоторые туземцы именуют его антиеврейским…) мятежом пятьдесят шестого года…

После обеда в камеру заглядывает солнце — и жарит немилосердно, хотя еще только середина апреля; да, не зря Сегед называют "городом солнечного света" — тут больше двух тысяч часов в году светит солнце; если учесть, что в Москве солнечных часов в году где-то тыщу двести — то да, климат здесь зашибись. Вот только ему от этого — ни холодно, ни жарко… вернее, просто жарко. Сейчас бы на берег Тисы, на городском пляже поваляться, на девах венгерских поглазеть… И-эх!

Кстати, о девахах. Друг сердечный Дюла Шимонфи предлагал пару раз Герде отписать — дескать, жив-здоров, сижу там-то — но он ему не велел девушку беспокоить. Сказано: жди к шести — вот и пущай ждет! Правда, однажды, когда тоска уже стала совсем горькой — попросил у Лайоша его сотовый, набрал Берлин — и шесть минут молча слушал её встревоженное "Алло! Алло! Саша, это ты? Почему ты молчишь? Ты меня слышишь? Ответь! Алло! Алло!". Но характер выдержал — хотя слёзы на последней минуте все ж предательски сыпанули… Бедная моя Герди…

Впрочем, тут мы слезливые настроения немедля купируем — резко и безжалостно. Женщина моей жизни где-то там, далеко, в холодном и дождливом Берлине, ждёт меня у окна — а я пока ничего не сделал для того, чтобы явиться в назначенное время; посему — мучаться по этому вопросу контрпродуктивно, то бишь — бесполезно. Отдадимся на волю богини судьбы (чьими жрецами здесь выступают московское начальство и здешняя сладкая парочка адвокатов) — пусть она самостоятельно чертит грядущий мой путь в бескрайнем море жизни! Конечно, ежели бы удалось, скажем, попасть на какие-нибудь работы в город — то, может быть, и стоило бы попробовать переломить худую судьбу; но, увы, это из области фантастики. Будем брать пример с сокамерников — каковые ни о каком досрочном освобождении даже не помышляют, смирно клея пакеты.

Вообще, сокамерники ему подобрались — еще те пассажиры! Мадьяры — Ласло Тайнафёи и Петер Ковач — оба "экономисты", сиречь — мошенники. Один вляпался с кредитами под бомжей, другой из закарпатских хохлов делал учредителей обществ с ограниченной ответственностью, по-венгерски сокращенно КФТ — неизвестно, правда, для каких целей. У обоих по три года, оба уже планируют, чем займутся на вольном воздухе — причем, что характерно, оба о занятиях каким-нибудь законным бизнесом даже и не помышляют. К чему? Ласло рассказывал, что десяток кредитов, взятых (под его чутким руководством) опрятно одетыми бродягами, общим брутто выходом в три-четыре миллиона форинтов, позволяют безбедно жить пару лет (а если удастся нахимичить с какими-нибудь документами на дом или квартиру, то и все десять) — на фоне таких заработков честные сто пятьдесят тысяч форинтов в месяц смотрятся, действительно, жалко…. А урам Ковач, известный в определенных кругах достаточно хорошо, за одну фирму, оформленную на гуцула, брал миллион форинтов — то бишь, без малого пять тысяч американских рублей. И таких фирм он регистрировал и продавал по две-три на месяц — пока венгерская Фемида не поставила точку в столь блистательной карьере.

Четвертый их сожитель, вышеупомянутый серб из Субботицы, погорел на контрабанде — причем исключительно из-за своей жадности. Теперь-то он, конечно, горевал и каялся, и готов был тому таможеннику, с которым не поделил жалкую тысячу долларов — отдать пять — но время ушло. И ладно бы вёз какие-нибудь наркотики или там оружие — какое там! Двести ящиков сигарет "LM" и "HB" — всего-то! Албанцев с партиями героина в несколько килограммов мадьяры ловить стесняются — были случаи, когда семьи особо рьяных таможенников горячие южные деятели вырезали под корень, с детьми и собаками — а вот на таких бедолагах, желающих малость заработать на албанской экономической "чёрной дыре", образовавшейся после войны 99-го года, стараются отыграться. Получил парнишка, конечно, ерунду — полтора года — но самая трагедия не в тюремном сроке, как он поведал Одиссею как-то в припадке отчаянья. Самая проблема — в экспроприации венгерским государством грузовика "Мерседес", каковой и стал, собственно, орудием преступления — ибо за грузовик этот несчастный Славомир Войкович остался должен чёртову уйму (по сербским понятиям) денег, и как их выплатить после освобождения — даже не догадывался.

Сейчас все трое усердно клеили конверты в тюремной мастерской (один форинт двадцать филлеров за штуку, за рабочий день можно было заработать долларов пять), Одиссей же — ввиду острого нежелания работать на мадьярскую корону и абсолютного финансового благополучия (Ласло Домбаи каждый месяц переводил на его счет по пятьдесят тысяч форинтов, сумма для тюремного сидельца более чем изрядная) — старательно штудировал, развалившись на шконке (сие было строжайше запрещено, но вы себе даже не представляете, какие чудеса может творить десятитысячная бумажка с портретом короля Иштвана Первого!), увлекательную шпионскую эпопею Андраша Беркеши — единственную книгу на русском языке (кроме покрытых пыльным мхом сборников "Советско-венгерские отношения" и эпохального (во времена оны, конечно; ныне же никому не интересного) трехтомника орденоносного бровеносца и пятижды Героя, невесть каким ветром занесенных в тюремную библиотеку), которая нашлась в запасниках дружелюбной Илонки Йожеф, местной книжной принцессы.

Беркеши ноне в Мадьярском королевстве не в чести — дескать, "наймит Советов", "недоделанный Джон Ле Карре", "красный графоман", и всё такое — но Одиссею его литературная стряпня решительно нравилась. Всё по делу, наши — хорошие, ихние — исчадья ада, наше дело правое, враг будет разбит, и так далее. А главное — много текста; другой бы на его месте все события на десяти страницах расписал — а элвтарш Беркеши старательно на двести размазывает; самое то тюремное чтиво! Жаль, умер мужик, ему бы сейчас писать и писать — сколько всего изменилось!

Завтра нужно с утра записаться в спортзал — на здешних харчах Одиссей набрал пяток лишних килограммов (насчет пяти — это он себе врал; лишних было уже как минимум десять!). Ещё бы не толстеть! Известно ведь, что Сегед славится своей "фирменной" колбасой — салями "Пик" (еженедельно в семи-восьми видах приносимой и Одиссею, и его сокамерникам) — и сегедской паприкой, сладкой или острой — на любителя. Оной паприкой обильно приправляют и тюремные блюда, а когда (по вторникам) на кухне готовят сегедскую уху, которой знаменит город — Одиссей просит Ласло ничего ему не приносить из еды. Уху делает повар из Кишкунфеледьхазы, севший за растление малолетних; неизвестно, как он там насчет кого-то растлить, а вот насчет ухи сбацать — он выдающийся мастер!