Одиссей молча кивнул согласно.

Лайош удовлетворенно качнул головой:

— Специального доктора здесь нет, вызовут из города. Это займет часа три-четыре. Изыщи за время ожидания момент, чтобы проглотить очередную капсулу! Городской врач определит примерно то же, что и местный — но, ввиду того, что пятно, скорее всего, сместиться — ведь шарик будет новым — они проведут консилиум и придут к выводу, что случай сложный и что тебя надо отправить в Будапешт. Скорее всего, завтра к вечеру ты окажешься в тюремной больнице на улице Йожеф Атилла.

Одиссей опять кивнул. Хотя, что он в этой больнице не видел? Ладно, господину Домбаи виднее…

Лайош продолжил:

— Завтра же вечером или послезавтра утром тебя навестит Янош Фекете. Ты поступаешь под его руководство, и что делать дальше — он тебе расскажет. Ну, все, глотай капсулу…. Да не бойся, это просто желатин со специальным наполнителем! Абсолютно безопасен!

Одиссей, достав из пакетика круглый шарик, не без труда (воды великий конспиратор и почётный Джеймс Бонд венгерского королевства, блин, не догадался принести с собой!) проглотил его.

Лайош удовлетворенно кивнул, а затем, похлопав его по плечу, сказал со странным выражением лица:

— Удачной охоты!

Одиссей вопросительно глянул на своего адвоката. О чём это он? Или…

— Я что ж, сюда уже больше не вернусь?

Лайош таинственно улыбнулся, но ничего не ответил — лишь на прощание крепко пожал ему руку.

В общем, дальше всё произошло почти так, как расписал бывший офицер связи — за исключением маленького нюанса: в Будапешт его было решено отправить в этот же день — гастроэнтеролог, вызванный из города, авторитетно заявил, что данная прободная язва — результат коварной венгерской острой пиши, и у арестанта есть шанс не выйти живым из-за решетки, если тюремное начальство будет медлить. Или он впрямь был такой немыслимый гуманист и мать Тереза в штанах, или тут сыграли роль пиастры Лайоша Домбаи — сие осталось для Одиссея покрытым мраком неизвестности.

В Будапешт он был отправлен на тюремном микроавтобусе в компании двух добродушных охранников, не считая шофёра; надо сказать, сторожа ему попались заботливые. Ребята время от времени интересовались его самочувствием, на заправках покупали запотевшую, прямо из холодильника, минеральную воду без газа и старательно ею его поили — в общем, всячески демонстрировали заботу о тяжело больном преступнике. Правда, иногда Одиссей улавливал во взглядах, которыми между собой обменивались вертухаи, неявно выраженное сочувствие к человеку, очень скоро предстанущему перед апостолом Петром, и пару раз поймал явно соболезнующее выражение лица шофёра — но это говорило лишь о мастерстве тюремного врача в области рекламы.

Когда охранники сдали его в Будапеште коллегам — в их прощальных взглядах Одиссей явно увидел неверие в то, что когда-нибудь они еще встретят его в мире живых. Ну что ж, как говорится, дай-то Бог!

Корпус, куда поместили Одиссея, приготовил ему сюрприз — и ещё какой сюрприз! Окна третьего этажа, в каком располагалось желудочно-кишечное отделение, бесконечно радовали глаз отсутствием решеток. Вот в этот момент Одиссей задумался основательно. Хм…. А, пожалуй, похоже, эти ребятки что-то приготовили всерьез! Ладно, подождём Яноша — может, он все разложит по полочкам.

Лайош не объяснил, как ему себя вести в столичном тюремном госпитале — посему Одиссей решил продолжать корчить из себя смертельно больного: стонал, хватался за живот, в общем — старательно демонстрировал полное отсутствие шансов на поправку.

Впрочем, ни на кого из здешнего персонала он впечатления этими своими вздохами и ужимками не произвел — его разместили в угловой комнатушке на четыре персоны (заняты были только две кровати, причем их хозяев в обозримой перспективе не наблюдалось; скорее всего, болящие его сокамерники были на процедурах), вкололи успокаивающее — и оставили наедине со своими мыслями. Столичных медиков мудрено было удивить видом умирающего от язвы — тут, по ходу, и не такое видывали.

Хм, однако… Решеток на окнах его палаты, опять-таки, не было, и за стеклом можно было совершенно беспрепятственно видеть тихую будапештскую улочку, засаженную столетними каштанами, которую от Одиссея ограждали лишь два стекла оконного переплёта. Хотя откуда столетними? Им тут от силы лет пятьдесят-шестьдесят, не больше; зимой сорок пятого здесь такие бои шли — о-го-го! Тогда ни русским, штурмующим Будапешт, ни немцам и мадьярам, его защищавшим — было не до сохранения экологии венгерской столицы; тем более не до сбереженья деревьев было миллионному мирному населению, попавшему под раздачу с обеих сторон, как кур в ощип, и три месяца не имевшему ни еды, ни топлива для обогрева своих жилищ. Так что вряд ли эти каштаны тут с довоенных времен. Что, впрочем, нисколько не умаляло тихой красоты этой улочки, — которая ему понравилась сразу и без остатка. Эх, погулять бы под этими каштанами с Герди!

В этот момент Одиссей почувствовал тупую ноющую боль в груди; пожалуй, зря он так усердствовал со стонами и хрипами, забыл, что у него три хотя и заживших, но всё ж таки пулевых…. Пожалуй, стоит позвать медсестру.

Но вместо медсестры на его хриплый зов явился охранник — который, скорее всего, тут, возле торцевого окошка коридора, и устроил себе временное место дислокации. Вступать с ним в медицинские разговоры Одиссей не стал, решив, что боль помалу и сама уляжется — и здорово ошибся; ночь ему пришлось проваляться без сна, слушая жизнерадостный храп вернувшихся с процедур сокамерников, и постоянно прислушиваясь к неприятным хрипам в лёгких. Вот чёрт! Говорила ж ему бабушка — не гневи Бога! Никогда не прикидывайся больным — потому как тогда боль, настоящая, подлинная — тебя сама найдёт. Жаль, что бабушка господина адвоката Домбаи такого ему в детстве не рассказывала…

В общем, к утру, когда за ним прибыла парочка дюжих санитаров, чтобы вести на обследование — вид у него и впрямь был, как у умирающего; можно было специально и не стараться. Едва-едва успел он перед отправкой на свою персональную Голгофу проглотить магическую капсулу Лайоша Домбаи — как тут же его под руки поволокли в смотровую; причем здешние санитары того местечкового пиетета к безнадежно больному, стоящему на краю разверстой могилы, каковой продемонстрировали провинциальные сегедские полицаи — отнюдь не испытывали; Одиссей решил, что нравы и обычаи здесь, скорее, напоминали тюремную больницу Австро-Венгерской империи, в каковой бравого солдата Швейка излечивали от ревматизма — то бишь, каждый больной априори считался симулянтом, и дело чести врачей было — его в этом постыдном симулировании уличить.

Последующие три часа запомнились Одиссею как непрерывная череда просвечиваний, прослушиваний, глубокомысленных замечаний по-латыни, по-венгерски и по-русски (когда больного спрашивали о симптоматике), выпиской целой груды каких-то бумажек — и, в заключение, разговором тет-а-тет с желудочным обер-профессором, который был тут за главного, и замечания которого все остальные люди в белых халатах (хотя вернее было бы сказать "в салатовых" — но из песни, как говорится, слова не выкинешь; раз положено в каноническом творении советских композиторов врачам быть в белом — стало быть, в белом) воспринимали примерно как первые христиане — откровения Иоанна Богослова.