часть свидания прошла тоже не ахти как: неожиданная необычайно сильная магнитная буря на Хадаре напрочь перекрыла все каналы связи, сделав возможным лишь минимальное общение. Пришлось досрочно возвращаться на станцию, на которой Петрейкин уже вовсю трудился, пытаясь восстановить работу хоть каких-то передатчиков. Любу он, виновато поглядывая на Кулесова, забрал к себе в помощницы, а старший астроном слабо понимающий в электронике, опять остался не у дел. Он страдал, слушая, как прекрасная практикантка перебрасывается с Василием полными тайного смысла, но не доступными разуму Кулесова профессиональными замечаниями и едкими комментариями в адрес техники. Его злило, что Люба так звонко смеялась над шутками старшего механика. А он, несчастный, одинокий, всеми брошенный Кулесов, не мог остановить всё это безобразие. Оставалась надежда на вечер. После обеда Гриорий начал буравить Василия глазами, покашливать и использовать прочие невербальные средства для того чтобы намекнуть о необходимости исполнить своё обещание и свалить с пути влюблённых. Нечуткий механик намёков не понимал и сваливать, по всей видимости, отказывался. Несчастный Кулесов начал подозревать самое плохое. Но наконец Петрейкин устало потянулся и сказал, что связь восстановлена. Любе он приказал перевести кодировки передачи в стандартные, а сам отправился проверять предохранители на внешней панели. Григорий остался наедине с Любой. Наступил ответственный момент. От первых слов, произнесённых Григорием, зависело многое.

— Э-э-э-э… Ну, как-то так, — сказал Григорий. Надо сказать, это было не самое удачное начало объяснения в любви, но в истории бывали и хуже. Печальнее было то, что Григорий не понимал, что говорить дальше. Можно было, конечно, послушаться совета Петрейкина и прижать практикантку к стене. Но Кулесову, почему-то казалось, что данная авантюра должна закончится крайне неприятно. Можно было начать читать стихи, но и эта идея, по здравому размышлению, показалась Григорию нелепой. Стихи нужно было читать там, на корпусе корабля, когда длиннохвостые кометы разрезали черноту космоса, а ослепительные протуберанцы Хадара величественно выглядывают из-за края планеты С579, а никак не в захламлённой пультовой. «А если просто признаться в любви?» — подумал старший астроном. Он уже было открыл рот, чтобы начать своё трепетное признание, но передумал. Его охватили робость и смятение. Мятежные мысли снова заметались под черепной коробкой: «Почему это я должен признаваться ей в любви прямо сейчас? У меня в запасе ещё полторы недели. В конце концов, это ведь Петрейкину втемяшилось в голову, что я непременно должен сегодня с ней объясниться, а я ничего ведь такого и не планировал. Просто извинюсь перед ней и всё».

Наконец, Григорий решился:

— Знаешь, Люба, я вчера ничего такого сказать не хотел. Просто у нас с Василием ну… такая манера шутить, что ли. А на самом деле я очень уважаю техников. Вот.

Девушка оглядела астронома тем самым манером, каким обычно строгие учительницы оглядывают извиняющегося двоечника, не выучившего очередной урок. Вид у Кулесова был невероятно жалкий, и девичье сердце оттаяло.

— Да ладно, — сказала она, протягивая Григорию ручку. — Мир.

— Мир, — радостно согласился Кулесов, пожимая ладошку. Ему было невероятно хорошо от того, что Люба его простила. Он решил не дразнить судьбу и отложить признание на потом. Например, на конец недели. Конец недели казался невероятно далёкой датой, и к этому времени многое могло измениться. Но дни шли, конец недели приближался, а ничего не изменялось. К пятнице Кулесов не продвинулся в развитии отношений ни на йоту. Каждый день он надеялся, что удача наконец повернётся к нему лицом, и каждый день разочаровывался в своей неверной фортуне. Хуже всего было то что теперь каждый вечер заканчивался разносами со стороны Петрейкина.

— Трус! — ревел старший механик, нарезая круги по каюте. — Капитулянт! Давно бы признался в любви — и дело с концом! Нет, блин, таскается за ней как телёнок и мычит: «Люба, дай помогу! Люба, дай помогу!» — Ни ума, блин, ни фантазии. Она же из тебя верёвки вьёт, а ты даже не замечаешь.

Кулесов только вздыхал. В начале недели он ещё спорил с Петрейкиным, но под конец решил, что проще будет дать своему коллеге выговориться и спокойно лечь спать. К тому же он и сам начал понимать, что отношения с Любой приняли какой-то неприятный односторонний характер. Она привыкла к опеке Кулесова и начала воспринимать его помощь как нечто само собой разумеющееся. Более того, она сама начала просить Кулесова помочь ей по любому поводу. А Петрейкин продолжал рубить правду-матку.

— Ты же понимаешь, что ты ей даже не друг. Ты — подружка. Когда ты, наконец, признаешься ей во всём?

— Не твоё дело! — отвечал обычно Кулесов, а про себя думал: «В воскресенье». Наступило воскресенье, Кулесов взвесил все «за» и «против» и решил, что признается в понедельник, в понедельник отложил всё на вторник. А во вторник нервы Петрейкина не выдержали.

— Всё, тряпка, — сообщил он после ужина. — Либо ты сейчас же пойдёшь и сознаешься ей во всём, либо я это сделаю за тебя. Мне лично надоело любоваться на твою страдальчискую физиономию.

— Отвали, а! — вяло огрызнулся Кулесов.

— Хорошо, — зловеще процедил Василий. — По причине упорного нежелания подсудимым признать свою вину в снисхождении суда к подсудимому решено отказать, а приговор следует привести в исполнение немедленно.

При этих словах Петрейкин решительно направился к двери.

— Стой! — закричал Кулесов. — Не надо! Я сам всё сделаю, но завтра. Сегодня уже поздно. Она, наверное, спать легла. Неудобно как-то.

— Неудобно, агрорном, как я тебе неоднократно говорил, сопли слонам подтирать, остальное терпимо. Люба сегодня в любом случае услышит признание в любви. А вот от тебя или от меня — решать тебе.

Кулесов сдался. Он прекрасно себе представлял, что может наговорить Любе Василий и понимал что ни к чему хорошему это не приведёт. Лучше было признаться самому. По крайней мере, так он узнает об успехе или провале своей операции гораздо быстрее и из первых рук. Стараясь выглядеть по возможности гордо и молодцевато, старший астроном направился к кают-компании. Сердце колотилось в груди с такой силой, что его удары отдавались даже в копчике.

«Господи, как будто на первое свидание иду, — думал несчастный влюблённый. — Чего же я так разволновался? А что мне ей сказать? Может быть, правда прижать её к стенке и поцеловать? Да нет, бред какой-то. Да и по морде можно схлопотать. Нужно сказать ей что-то красивое, что-то такое, на что она не сможет ничего возразить».

Тут Григорий сообразил, что уже пару минут стоит у двери в кают-компанию. Он обернулся. Сзади него из двери в каюту наполовину высунулся Петрейкин. Проклятый техник скорчил какую-то