В некоторых домах Эрлинга начали распахиваться окна и двери; селяне с недоверием взирали на группу паломников, залаяли несколько собак. Слишком много бед и несчастий причинили им чужаки за последние десятилетия, чтобы встречать теперь приезжих с распростертыми объятиями. Но за этих назойливых гостей жителей, по крайней мере, щедро вознаградят.

— А что это за свет там, наверху? — неожиданно спросила Магдалена и показала на монастырь, что темной громадиной возвышался над деревней.

— Свет? — растерянно переспросил брат Йоханнес.

— Свет на колокольне. Вы же сами говорили, что башня полностью сгорела и разрушилась. И все равно на самом верху ее горит свет.

Симон тоже взглянул на монастырь. Над церковным нефом, там, где молния ударила в колокольню, и в самом деле горел крошечный огонек, похожий скорее на слабый отблеск. Но не успел лекарь присмотреться, как свет неожиданно погас.

Йоханнес прикрыл глаза ладонью и поморгал.

— Я ничего не вижу, — ответил он наконец. — Быть может, зарница. Наверху, во всяком случае, никого нет, ночью это слишком опасно. Башню хоть и восстановили по большей части, но верхняя площадка и лестница все еще в ужасном состоянии. — Он пожал плечами. — К тому же что там делать кому бы то ни было в такое время? Видом любоваться?

Монах засмеялся, но Симону показалось, что смех его звучал искусственно. Глаза у него сверкнули, и он поспешно отвернулся к другим паломникам.

— Предлагаю вот что: эту ночь вы все вместе проведете в большом сарае у трактирщика Гронера, а завтра мы расселим вас по домам и подворьям. А теперь позвольте раскланяться. — Брат Йоханнес устало потер глаза. — Очень надеюсь, что юный мой подручный приготовил мне любимого карпа с жерухой.[3] Спасение заблудившихся паломников пробуждает зверский аппетит.

В сопровождении трех советников монах побрел к монастырю, и в скором времени мужчины скрылись в темноте.

— Что теперь? — спросил Симон через некоторое время и вопросительно взглянул на Магдалену.

Остальные шонгауцы между тем направились с молитвами и песнопениями к недавно отстроенному сараю возле трактира.

Магдалена снова устремила взор к темной колокольне, после чего провела ладонью по лицу, словно пыталась разогнать дурное наваждение.

— А что еще? Пойдем туда, где нам и место. — Женщина угрюмо зашагала впереди Симона к самой окраине, где у опушки одиноко примостился низкий домик с дырявой крышей, поросшей мхом и плющом. От хлипкой телеги, стоявшей перед дверью, шел запах разложения. — Мы в отличие от других знаем тут кое-кого.

— Вот только кого, — пробормотал Симон. — Паршивого живодера и дальнего родственника твоего отца. Ну да, чудная ночка…

Он задержал дыхание и последовал за Магдаленой; она решительно постучала в дверь к живодеру Эрлинга. Лекарь в очередной раз возблагодарил Бога за то, что они оставили детей у дедушки в Шонгау.

На колокольне снова загорелся свет. Точно злобное большое око, он еще раз прорезал тьму, словно искал что-то в лесах долины.

Однако ни Симон, ни Магдалена его не заметили.

Человек на башне вцепился в обугленную балку, и порыв ветра разметал его волосы. На горизонте сверкали молнии: большие и маленькие, прямые и надломленные… здесь, на самом верху, власть Господа ощущалась особенно. Или это иная власть? Та, что была много сильнее того доброго и благосклонного Творца, который думал, будто любовь исцелит человечество, а собственного сына оставил помирать на кресте?

Любовь.

Он язвительно рассмеялся. Как будто любовь на что-то годится! Могла она спасти жизнь человеку? Или пережить смерть? Если да, то лишь стрелой в груди — раной, что гноилась и нарывала, — въедалась внутрь, пока не оставалось ничего, кроме пустой оболочки. Бренного тела, кишащего червями.

Безжизненным взором человек взглянул на горстку паломников далеко внизу. Они тащились сгорбленные под дождем с молитвами и благочестивыми песнями — и вера их была так сильна, что он мог ее буквально чувствовать. На башне он ощущал ее наиболее явственно — как молнию, как перст небесный, что наполнял его божественной силой. Довольно долго он думал над тем, как мог воплотить в жизнь свою мечту. Теперь цель почти достигнута.

Он поставил светильник на пол, огляделся и принялся за работу.

Воскресное утро 13 июня 1666 года от Рождества Христова, в Шонгау

— Проклятие, убери свои грязные лапы с моей любимой ступки, иначе спать без каши отправлю!

Палач Шонгау сидел дома за столом и пытался отвадить своего трехлетнего внука Петера, который вознамерился съесть растертые травы из старинного каменного горшка. Травы хоть и не были ядовитыми, но даже Куизль не мог сказать, как смесь из арники, зверобоя, меума и крапивы подействует на малыша. В худшем случае мальчику грозил понос, что, ввиду небольшого количества еще чистых пеленок, ввергало палача в ужас.

— И братцу своему скажи, чтоб кур оставил в покое, или я самолично ему башку проломлю!

Пауль, которому едва исполнилось два года, ползал по пахучему тростнику, расстеленному на полу и под столом, и со смехом тянулся ручонками за курами, отчего те с кудахтаньем носились по комнате.

— Да черт бы вас побрал!

— Ты слишком уж строг с ними, — донесся вдруг слабый голос с кровати, поставленной рядом. — Вспомни нашу Магдалену, когда она была маленькой. Сколько раз ты говорил ей, чтобы она не ощипывала кур живьем, а она все равно делала это.

— И каждый раз хорошенько за это получала.

Куизль с ухмылкой повернулся жене, но, увидев ее бледное лицо и круги под глазами, сразу же посерьезнел. Прошлой ночью Анна-Мария слегла с тяжелой лихорадкой. Она заболела совершенно внезапно и теперь лежала, сотрясаемая ознобом, под тонким шерстяным одеялом и несколькими волчьими и медвежьими шкурами. Приготовленное палачом лекарство, разбавленное медом и водой, должно было немного облегчить симптомы.

Куизль беспокойно взглянул на жену. Последние годы не прошли для нее бесследно: в неполные пятьдесят лет она хоть и была еще красивой женщиной, но по лицу ее уже пролегли глубокие морщины. Некогда блестящие черные волосы потускнели и перемежались теперь седыми прядями. Бледная и закутанная в несколько шкур, так что виднелась лишь голова, она напоминала палачу белую розу, которая начала увядать после долгого лета.

— Попробуй поспать немного, Анна, — заботливо проговорил Куизль. — Сон лучше всякого лекарства.

— Поспать? Каким образом?

Анна-Мария тихо засмеялась, но смех сразу перешел в кашель.

— Ты тут бранишься на чем свет стоит, — добавила она затем хриплым голосом. — А малыши все наши горшки опрокинут, если их кто-нибудь не остановит. Главе семейства и невдомек ведь.

— Какого черта…