Лейла поискала в толпе Рафика и увидела, что он сидит за столом, сосредоточенно склонив голову в знак почтения. Она решила, что направится к нему сразу, как только закончится обряд. Просто подойдет и скажет: «Это наша заслуга, отец. Мы создали семью и вырастили детей. Какой смысл во всей этой жизни, если временами мы не будем останавливаться, чтобы взглянуть на нее? Наша дочь вышла замуж, наш сын благополучно вернулся домой, друзья и родственники проделали долгий путь, чтобы поздравить нас».

* * *

Больше всего на свете он хотел бы сейчас оказаться на улице, под прохладным ветром, подальше от всякого, кто мог бы заговорить с ним. Хорошо бы еще поднять голову и посмотреть наверх, если, конечно, фонари позволят ему разглядеть звездное небо.

Амира Али все‐таки пришла. И хотя их взгляды ни разу не пересеклись, он был уверен, что она его заметила. Да и могло ли быть иначе? Люди вокруг расплывались перед глазами: пятна цвета – синего, зеленого, желтого, но вдруг знакомый удар – она. И пока все остальные взгляды были устремлены на Хадию, Амира смотрела куда‐то в сторону – то ли на его отца, то ли на Тарика.

Он знал, что она приглашена, но заверил себя, что выдержит эту ночь вне зависимости от того, увидятся они или нет. Амар вынул сигарету и закурил. Излом ее шеи, ее скулы, ее подбородок, ее поразительные темные волосы. Ему пришлось напомнить себе, что необходимо двигаться, пока они не дошли до помоста, а после ни в коем случае не оглядываться. Главное – дождаться того момента, когда Хадия займет свое место рядом с Тариком, и незаметно выскользнуть прочь, не поднимая глаз.

Когда они с Хадией были наверху, он вдруг подумал, что ничего не знает о Тарике. В любом случае для беспокойства уже поздновато, кроме того – и это еще хуже, – он потерял всякое право на такого рода вмешательство в ее жизнь. Но все же Хадия не только пригласила его, но и настояла, чтобы он участвовал в церемонии. Амар знал, что она не обязана была делать это. Как же он переживал, когда поднимался в ее номер, как боялся, что она задаст вопрос, на который он не захочет отвечать. Но Хадия не стала выкручивать ему руки. Самое малое, что он мог для нее теперь сделать, – это сыграть свою роль до конца.

Этим утром он остался один в своей старой комнате и заглянул в стенной шкаф: все его вещи висели в том же порядке, что и раньше. Раздвинув одежду, он шагнул в нишу, где среди допотопных стеганых покрывал и пустых чемоданов по‐прежнему пряталась его тайная коробка. Амар осторожно потрогал мягкую кожаную поверхность. Он всегда знал, что когда‐нибудь вернется, хотя бы для того, чтобы забрать ее. Нужная комбинация всплыла сама собой, замок характерно щелкнул. Устроившись на полу, он принялся ворошить воспоминания своей юности: журналы; глупые стишки, написанные им самим или хорошие, но чужие; фотографии, украденные из семейных альбомов; запрятанные на самое дно и запечатанные в конверт письма Амиры. Письма, написанные ее мелким, изящным почерком, запечатлевшие ход ее мыслей. Фотографии, с которых она внимательно смотрит на него или закрывает лицо руками.

Снимал он сам, это очевидно. Не только потому, что он хорошо помнил, как нарезал вокруг нее круги. Просто любой человек, взглянувший на эти снимки, сразу понял бы, что они – творение рук влюбленного. До него вдруг дошло, что стоит ему прочесть эти письма, как все мужество, которое он собрал, чтобы вернуться к Хадие, немедленно покинет его. Вот почему он вернул письма на место, осторожно опустил крышку и защелкнул замок.

В голове чувствовалась какая‐то пульсация. Не может быть, чтобы он проделал весь этот путь зря. Молитва, зазвучавшая в тот момент, когда он покидал зал, скоро закончится. Он стоял с закрытыми глазами и рассматривал красные всполохи, а после, с силой надавив на веки, следил за переменой цвета: алый наряд его сестры; румянец, заливавший лицо Амиры, когда он открывал перед ней дверь или отпускал какой‐нибудь незначительный комплимент вроде похвалы ее туфлям. Она никогда не научится скрывать свои чувства.

Пытаясь как‐то отвлечься, Амар наполнил свою тарелку пирожками и кусочками жареной курицы. Нужно было заглушить запах алкоголя и задобрить желудок, чтобы остановить головокружение. Конечно, ему полегчало, но все же не следовало возвращаться в тот бар – с начала церемонии прошел всего час, а он уже допустил ошибку. Буду паинькой, сказал он себе. Ради матери и ради сестры.

Ее приветствие было подобно грому среди ясного неба. И снова все его тело как будто пронзило ударом тока. Он поднял глаза – Амира стояла в нескольких шагах. Замедленным жестом она подняла тарелку, словно не определившись, верно ли поступает, и улыбнулась. Амар улыбнулся в ответ. Он так боялся встретиться с ней взглядом, что сосредоточил все свое внимание на браслетах, скользивших по ее запястью всякий раз, когда она поднимала тарелку. В один момент его ноги стали ватными. Он поднял глаза к потолку и смотрел на свет до тех пор, пока тот, многократно отразившись в хрустальной люстре, не превратился в калейдоскоп разноцветных огней. Как откровенно и как отчаянно он старался не смотреть на нее! Все его помыслы были сосредоточены на том, чтобы придать своему лицу равнодушное выражение, притвориться, будто он ничего не чувствует.

Скоро они уже стояли бок о бок. Она наклонилась к столу и положила на тарелку пирожок, а когда ее рука потянулась за мятным соусом, Амару вдруг сделалось тоскливо оттого, как легко он предугадывал каждое ее движение. Амира повернулась к нему, и прядь темных волос упала на ее лицо, образовав нечто вроде занавески. Ему хотелось протянуть руку, чтобы заправить прядь за ухо, но он не мог дотронуться до нее. Он лишь жестом указал на свой лоб, и она, вспомнив, как часто он убирал волосы с ее лица, немедленно пригладила их сама. Ее щеки слегка порозовели. Как же ему этого недоставало. Оба молчали, сознавая, что по‐прежнему говорят на том языке, который следовало забыть.

ЧЕТВЕРТОГО ИЮЛЯ ВСЕ СИДЯТ НА МОКРОМ ГАЗОНЕ в парке неподалеку от дома и с нетерпением ждут, когда расцветится небо. Просто чудо, что они здесь. Это первое четвертое июля на ее памяти, напоминающее праздник. На самом деле одно то, что они могут вот так запросто сидеть на траве наравне со всеми и выжидательно моргать, глядя в пустое небо, – уже большое достижение. Еще час назад, на закате, они умоляли отца позволить им посмотреть салют, но он ответил, что там наверняка будет много пьющих, а салют можно посмотреть и по телевизору. Но даже маленький Амар, едва ли способный понять, о чем просит, монотонно канючил «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», пока отец наконец не сдался.

Хадия и Худа сидят скрестив ноги. По-индийски, как говорят ее друзья. Хадия не до конца понимает, что это значит и почему это заставляет ее чувствовать себя немного неловко. Совсем чуть‐чуть. Они расстелили куртки, выложив рукава таким образом, чтобы получилась звезда. Отец сидит рядом и осматривает парк, отмечая про себя те семьи, которые принесли складные стулья и толстые клетчатые одеяла. Семьи, которые пахнут попкорном и держат в руках красные чашки, что в темноте кажутся фиолетовыми. Тут же, рядом с Худой, сидит мама; Амар, привалившись к ее плечу, сосет большой палец.