Очевидно, что личные беседы с Элфинстоном в 1769 г. расположили к нему императрицу. Екатерину II впечатляли и поступавшие от российских посланников М. М. Философова из Копенгагена и А. С. Мусина-Пушкина из Лондона донесения о том, как успешно Элфинстон отремонтировал и подготовил к походу свои корабли (см. комментарии к с. 63, 176, 221, 228), доходили до Екатерины и письма самого Элфинстона, адресованные согласно субординации графу Н. И. Панину, с подробными отчетами о преодолении возникавших в походе трудностей. Во всяком случае, 8/19 января 1770 г. Екатерина писала А. Г. Орлову об Элфинстоне: «Трудолюбие, радение и ревность сего достойного человека не можно довольно похвалить, он, конечно, все на свете препятствия преодолеет»20.

Итак, важно отметить, что заслуги Джона Элфинстона перед Российским флотом были признаны и примерно до июня 1770 г. его деятельность рассматривали в Петербурге с большим одобрением и оптимизмом. Но как только эскадра Элфинстона подошла к берегам Пелопоннеса и начались военные действия, отношение императрицы к контр-адмиралу стало быстро ухудшаться, хотя Элфинстон не проиграл ни одного сражения и в смелости ему также никто не мог отказать.

Думается, причина разочарования Екатерины II в Элфинстоне заключалась в том, что с лета 1770 г. до императрицы почти перестали доходить послания самого контр-адмирала, напротив, чаще стали приходить в Петербург критические суждения о нем. С июня 1770 г. информацию, отправляемую из Архипелага в Петербург (включая корреспонденцию Элфинстона), стал контролировать командующий Архипелагской экспедицией граф А. Г. Орлов. А ему было важно донести до государыни свою правоту, свою версию побед и поражений, переложив вину за неудачу в Морее на греков, а за дальнейшие просчеты – на Элфинстона.

Почему на Элфинстона? То ли ревность графа возбудили благожелательные рекомендации Екатерины, то ли сказалось несходство характеров заносчивого «всезнающего» шотландца и смелого до самонадеянности, но не терпящего критики Орлова. Неприязнь главы Архипелагской экспедиции к британцу-контр-адмиралу со временем только усиливалась, и именно А. Г. Орлов сделал все, чтобы Элфинстон бесславно покинул русскую службу.

Виной такой неприязни стали не только особенности «бешеного», «беспутного»21, «безпокойного»22 характера Элфинстона, но и его ослепление чувством превосходства представителя крупнейшей морской державы над «неумелыми» русскими. Он хотел казаться образцом, а потому не желал считаться с реалиями чуждой ему российской военно-морской системы, с иными флотскими традициями и характерами людей, не похожих на его соотечественников. Страдая от непонимания подчиненными его намерений, от незнания российских порядков и языка, он во всем винил своих «недругов», повторяя типичные для западноевропейских путешественников обвинения русских в нечистоплотности, пьянстве, суеверии, реальном или кажущемся непрофессионализме, даже трусости (впрочем, вполне вероятно, что с западноевропейской россикой Элфинстон не был серьезно знаком!)23. Неожиданным кажется лишь то, на кого направлял контр-адмирал свои инвективы: на признанных героев Архипелагской кампании адмирала Г. А. Спиридова, графа А. Г. Орлова, капитанов С. П. Хметевского, И. Я. Барша и др. А то были люди, способные за себя постоять.

Из «Повествования» Элфинстона впервые открывается изощренная интрига, на которую пошел А. Г. Орлов с помощью Спиридова и Грейга, чтобы удалить заносчивого британца из Архипелага. С июня 1770 г. Орлов напрямую жалуется Екатерине на «поведение» Элфинстона, далее Орлов пресек переписку Элфинстона с его «другом» Н. И. Паниным, но и этого показалось недостаточно. В декабре 1770 г. Орлов выманил контр-адмирала из Архипелага якобы «секретным» посланием, требуя приезда Элфинстона инкогнито в Ливорно, а потом и в Петербург с мнимой целью возглавить новую эскадру флота в Архипелаг. Интрига, чрезвычайно похожая на будущий известный орловский спектакль с княжной Таракановой! Интрига была подкреплена еще одним хорошо известным Орлову оружием: вбросом дезинформации в европейские газеты о растратах и даже предательстве Элфинстона. Неудивительно, что прибывший в Петербург в апреле 1771 г. контр-адмирал застал в столице радикально переменившееся к себе отношение двора и императрицы: «Я увидел многих моих старых знакомых из дворян и зарубежных министров. Первые держались с исключительной холодностью, вторые также, но их холодность была смешана с большей светскостью. Шведский министр дошел даже до того, что сказал сэру Чарльзу Ноулсу, что был удивлен увидеть меня при дворе, так как он слышал, что меня заключили в крепость…»(с. 499)24.

Вынужденный месяцами добиваться встречи с императрицей, Элфинстон болел и переживал незаслуженную опалу. Когда он спешил из Ливорно в Санкт-Петербург, он надеялся на торжественный прием у Екатерины, к стопам которой он намеревался положить захваченные при Чесме регалии капудан-паши Османского флота (по крайней мере, он считал эти регалии таковыми!). Но по приезде в столицу при дворе он принят не был, а «трофеи Чесмы» с трудом сумел вручить без всякого триумфа лишь великому князю Павлу Петровичу. Поддержку и необходимое ему покровительство Элфинстон получил тогда только в резиденции британского посла Чарльза Каткарта.

Четыре с лишним месяца 1771 г., проведенные Элфинстоном в Петербурге в надежде на встречу и милости императрицы, имели весьма драматичный финал, о котором Элфинстон подробно пишет в завершающей части своего «Повествования». Когда он оказался наконец во дворце на церемонии целования монаршей руки, то в нарушение всех этикетных правил он вложил в руку Екатерины свою записку25. Нарушение этикета вызвало скандал, но записка была прочитана, и вскоре Элфинстон получил бумагу, снимавшую с него все подозрения и дававшую разрешение на отъезд из России, а также «благодарность» императрицы в размере 5000 рублей. Но то была последняя встреча некогда столь понравившегося в России британского моряка с Екатериной II.