Во время коллективизации сопротивление приобрело форму политических акций протеста — единственного проявления оппозиционности, доступного в то время крестьянам. В этих акциях отразилось коллективное осознание ими своих целей, действий и желаемых результатов, а также отчетливое и порой даже пророческое понимание целей и задач государства. В эту эпоху сплоченность и солидарность крестьянства были прямыми проявлениями его политического сознания и организованности. Основными детерминантами крестьянского сопротивления служили обоснованные опасения, касавшиеся прежде всего соблюдения справедливости и наличия средств к существованию, к которым добавились стихийный гнев, отчаяние и ярость. Крестьянские идеи справедливости были неотъемлемой частью народного протеста{19}. Коллективизация являлась насилием прямым покушением на привычные нормы сельской власти и управления, на идеалы общинной солидарности и соседства, а порой и просто на правила человеческой порядочности. Поддержка коллективизации внутри общины равнялась надругательству над сельскими идеалами взаимной поддержки и помощи, поэтому возмездие стало ключевым производным от справедливости в мотивации актов крестьянского сопротивления. Что еще важнее, коллективизация также представляла угрозу для крестьянского хозяйства и выживания общины. Борьба за существование в первую очередь определяла формирование крестьянской политики и отношений с властью{20}, она же была главной заботой и предметом ответственности деревенских женщин, игравших доминирующую роль в реакции крестьянства на вызовы коллективизации, как и везде, где речь шла о выживании деревенских жителей. Сущность и причины крестьянского сопротивления коллективизации, таким образом, в значительной степени «типичны» для этого класса, специфический характер носят его источник, контекст и форма.

В качестве еще одного компонента культуры сопротивления выступают его формы. Наряду с содержанием и предпосылками сопротивления, формы его определялись обычными заботами крестьян, способами их бытия и действия, которые часто представлялись сторонним наблюдателям иррациональными и хаотичными, но имели свою собственную логику и в большинстве случаев вырабатывались в течение долгого времени как методы спора с властью. Традиция сама по себе стала для крестьян ресурсом легитимации и мобилизации в поисках обоснования своих интерпретаций политики государства и ответов на нее{21}. Крестьяне пускали в ход привычный арсенал: распространение слухов, бегство, сокрытие зерна и целый ряд прочих активных и пассивных форм сопротивления, выбор которых обусловливался их эффективностью и реакцией со стороны властей. Все подобные формы характеризовались прагматизмом, гибкостью и приспособляемостью — каждое из этих качеств представляло жизненно важный ресурс в противостоянии могущественному и репрессивному государству Крестьяне обращались к насилию лишь как к последнему средству, когда отчаяние и жажда мести достигали такого уровня, что толкали их на открытый конфликт. Часто обычные собрания, демонстрации и прочие методы взаимодействия с советской властью в результате ее жестких действий перерастали в акты насилия{22}. По большей же части крестьянское сопротивление в его различных формах реализовалось по привычным ритуализованным сценариям, повторявшимся снова и снова благодаря своим организационным и тактическим преимуществам в противоборстве с властью.

Антитетическая природа крестьянской культуры и сопротивления наиболее ярко выражалась через метафору и символическую инверсию, которые служили «формой формы», т. е. проводниками многих специфических типов протеста. Дискурс крестьянского бунта возник в мире слухов, где отношение к политике государства и поведению его агентов символизировалось понятиями апокалипсиса и крепостного права. Первое из них переворачивало привычные представления о коммунистическом мире, приравнивая государство к Антихристу а второе намекало на то, что коммунисты в конечном счете предали идеалы революции. Массовое уничтожение и распродажа имущества (разбазаривание) служили еще одной формой инверсии — тем самым крестьянство как будто делало широкомасштабную попытку уничтожить «классы» в деревне путем социального и экономического выравнивания. Террор против должностных лиц и активистов в буквальном смысле менял местами субъект и объект политической власти. Обман, еще одно из основных средств сопротивления, представлял собой постоянное жонглирование силой и слабостью в попытках одурачить власти, скрыть что-то или избежать чего-то. Самое, пожалуй, главное: центральная роль женщин в организации крестьянского сопротивления свидетельствовала не только об инверсии властных отношений между государством и крестьянством, но и о ниспровержении традиционного патриархального порядка при полном отрицании норм повиновения и подчинения. Инверсия властных отношений, смена образов и ролей вкупе с контридеологией обеспечивали оправдание, легитимацию и мобилизацию сопротивления, поддерживали его с помощью символики бинарных оппозиций между государством и крестьянством, вновь являя миру крестьянскую культуру сопротивления{23}.

Крестьянская культура сопротивления существовала и развивалась отнюдь не в вакууме. Ее развитие можно рассматривать как форму ответного протеста против строительства государства и доминирующей культуры эпохи коллективизации, а также во многом, хотя и не во всем, как попытку сохранения статус-кво{24}. Однако крестьянская «политика» сводилась к простому реагированию. Крестьянское сопротивление было тесно связано с событиями в стране и политикой центра. Крестьянство идентифицировало себя как особую культуру или класс в оппозиции и конфликте с другими классами и (в данном случае) с государством. Его сопротивление «согласовалось» с репрессиями со стороны властей. Таким образом, изучение крестьянского сопротивления — в равной мере исследование и крестьянства, и государства, взаимодействующего с ним. Крестьянское сопротивление в эпоху коллективизации поочередно становилось причиной то радикализации, то модификации государственной политики. Разбазаривание и самораскулачивание, например, сыграли важную роль в эскалации темпов коллективизации и раскулачивания: местные власти старались воспрепятствовать массовому забою скота и бегству крестьян путем увеличения масштабов репрессий и их ужесточения. Тем не менее в начале марта 1930 г., когда насилие в деревне начало угрожать и стабильности в государстве, и весеннему севу, Сталин объявил о временном приостановлении кампании по коллективизации. Пассивное сопротивление, без сомнения, оказывало наиболее значимое и устойчивое влияние на государственную политику, снова и снова вынуждая государство вносить поправки в некоторые из наиболее радикальных планов преобразований, особенно после голода 1932–1933 гг. На протяжении рассматриваемого в нашем исследовании периода крестьянство действовало отнюдь не само по себе, а в соответствии с политикой государства и не только реагировало, но и оказывало влияние на эту политику{25}. Более того, крестьянское сопротивление было в высшей степени созидательной силой, его основные формы эволюционировали и трансформировались в ритуализованные сценарии и тактические приемы в повседневных отношениях с властью.