Я натыкаюсь на Громилу лишь в самом конце дня, влипнув при этом в самую что ни на есть неловкую ситуацию.

Перед тренировкой по лакроссу я захожу в раздевалку раньше, чем обычно. Как раз недавно закончилась физкультура, и в раздевалке один Громила — по-видимому, он не переодевается вместе с другими ребятами, ждёт, когда все уйдут.

При первом же взгляде на него я понимаю, почему.

Я вижу его спину. Зрелище способно нагнать страху на кого угодно. Это не спина нормального человека. Шрам на шраме, синяки и кровоподтёки, под одним плечом длинный красный рубец, по краям подсвечивающий желтизной. Спина парня — сплошная рана; она похожа на испещрённую кратерами и разломами поверхность Луны.

Я безмолвно стою и пялюсь на его спину. Громила натягивает футболку, даже не подозревая о моём присутствии, потом поворачивается и обнаруживает меня. Он понимает — я видел. Я не успел вовремя отвести взгляд.

— Чего надо? — ворчит он, не поднимая на меня глаз.

Я бы хотел ответить ему в тон, но... Мне нужно обуздать свою хулиганско-снобистскую натуру — если дать подобным вещам волю, они превратят тебя в самого что ни на есть отвратного гада. Единственное, что я могу записать себе в плюс: настоящие гады не подозревают, что они гады; а поскольку я беспокоюсь, как бы им не стать, то, может, и не стану?

Ах да, надо что-то сказать. Ляпаю единственное, что приходит в голову:

— Что это за имя такое — Брюстер? Тебя так назвали в честь кого-то?

Он смотрит на меня так, будто ожидает какого-то подвоха:

— А тебе что за дело?

— Никакого. Просто интересно.

Он не отвечает. Надевает куртку — сильно поношенный, кожаный бомбер[5], она выглядит так, будто прошла по крайней мере три войны. Однако рубцы и царапины на куртке не идут ни в какое сравнение с тем, что я видел на спине парня.

— Классная куртка, — говорю я. — Где достал?

— В секонд-хэнде.

Еле успеваю прикусить язык, чтобы не бухнуть: «Оно и видно», и вместо этого говорю:

— Круто.

Он стоит теперь прямо напротив меня, широко развернув плечи. Поза бандита, приготовившегося дать отпор. Она словно говорит: «Только тронь!» Он мне не доверяет, но это ничего. Я ведь ему тоже не доверяю. Не могу сказать, что моя неприязнь к нему уменьшилась, но всё же в ней теперь есть примесь любопытства и беспокойства — и не только за Бронте, но и — совсем чуть-чуть — за Громилу тоже. Кто мог сотворить с ним такое и выйти сухим из воды, особенно если принять во внимание размеры этого парня?

— Так что тебе нужно? — спрашивает он. — Мне некогда.

— А кто говорит, что мне что-то нужно?

И тут я обнаруживаю, что тоже стою в угрожающей позе, перекрывая ему выход. Делаю шаг в сторону. По-моему, он ожидает от меня какой-нибудь пакости, типа подножки или пинка в зад, или ещё чего-то в этом роде. Наверно, то, что я этого не делаю, повергает его в недоумение.

— Мой прадедушка, — бросает он, проходя мимо. — Меня назвали в его честь.

И он исчезает, разминувшись в дверях с группой наших ребят — игроков в лакросс.

Наши родители никогда нас пальцем не трогали. Они принадлежат к дивному новому миру, где исповедуются правила тайм-аута и положительного подкрепления.

Я всегда был крепышом и драчуном, в случае чего — сразу пускаю в ход кулаки, а то и бросаюсь на врага всем телом, как боевой таран. Сколько раз меня таскали на ковёр к директору за потасовки — не перечесть. Я раздал всем, кто этого хотел, их заслуженную долю «фонарей» и разбитых носов и, в свою очередь, получил полную квоту того же обратно. А уж про лакросс и не говорю — там без синяков и ссадин не обойдёшься, вечно у меня где-нибудь что-нибудь светится.

Но то, что я увидел на теле Громилы, не лезет ни в какие ворота. Эти раны не объяснишь какой-нибудь невинной дракой в школьном коридоре. Или травмой, полученной на физкультуре. Он заработал их, служа живой боксёрской грушей, принимающей на себя чью-то необузданную жестокость.

У мамули по понедельникам вечерние курсы — она читает лекции по реализму девятнадцатого столетия, — так что в этот вечер наступает очередь папули готовить — вернее, не готовить — ужин. Он заказывает фаст-фуд. В этом деле он насобачился так же хорошо, как и мамуля. Мы все трое сидим за обеденным столом и уминаем цыплёнка по-кентуккийски с картонных тарелок, помогая себе пластиковыми виложками[6]. Того, кто изобрёл виложку, надо было удавить при рождении. Папуля сдирает корочку теста со своего куска цыплёнка и подсовывает её Бронте, позволяя той насладиться всеми одиннадцатью травами и специями, придающими этому блюду его восхитительный вкус.

— Я видел сегодня Громилу, — говорю я Бронте. — То есть, я хочу сказать Брюстера.

— И чем ты его мучил в этот раз? — мгновенно реагирует она.

Но я не хватаю наживку.

— Он был в раздевалке. Без рубашки. — Откусываю, жую, проглатываю. — Ты когда-нибудь видела его без рубашки?

Папа поднимает голову от своей тарелки и говорит с набитым ртом:

— Конкретно — с какой это стати ей видеть его без рубашки?

— Ой, па-ап! — протягивает Бронте. — Расслабься, нервные клетки не восстанавливаются. При мне он никогда не показывается с голым торсом.

Теперь она направляет всё своё внимание на меня, пронзает рентгеновским взглядом, словно пытается вызнать, что за коварные замыслы я вынашиваю. А никакого коварства — мне лишь любопытно, что ей известно. Или хотя бы о чём она подозревает.

— А с чего это ты об этом спрашиваешь? — интересуется она.

Однако поскольку я ничего толком не знаю — ну видел там что-то, мало ли — то предпочитаю не распространяться.

— Неважно, — говорю, — считай, что я ничего не говорил. — И принимаюсь безуспешно отскребать своей виложкой остатки картофельного пюре со дна пластиковой чашки.

— Ты такой ограниченный! — раздражённо бросает она.

Но я спокоен, как железобетон.

— Что ты имеешь в виду — глупый или тупой? Не будешь ли ты так добра поточнее формулировать свои оскорбления?

— Дубина!

— Да зачем мне дубина, — отвечаю, — я и лакроссной клюшкой неплохо управляюсь.