Большинство ребят в нашей шайке были католиками, и родители посылали их в католическую церковь на северной стороне. Мои же предки, люди вовсе не религиозные, настаивали на том, чтобы я ходил в пресвитерианскую церковь, возглавляемую богатым английским священником, которая находилась на южной стороне. Каждый поход в церковь превращался для меня в суровое испытание, иногда приходилось преодолевать расстояние бегом. Зато в самой церкви меня, чистенького, хорошо одетого мальчика из благополучной семьи, любили и почитали за маленького ангелочка. Зато, что я выучил наизусть двадцать третий псалом, мне подарили Библию, а точнее, Новый Завет, в позолоченном переплете, с моим именем, оттиснутым на обложке золотыми буквами. Показать этот дар я осмелился только Стэнли, чем поставил приятеля в тупик. В их церкви, сказал он, никому, кроме священника, не позволяется читать Библию. Да и в воскресную школу католики не ходят, только на утреннюю мессу — и то ни свет ни заря. Стэнли стало интересно, на что похожа воскресная школа. Я попытался объяснить ему, но он только покачал головой:

— Тоже мне церковь… Детский сад какой-то. Однажды я рассказал Стэнли, что видел двигающиеся картинки в подвале церкви.

— Ну и что это было? — спросил он.

Я попытался передать увиденное на экране:

— Какой-то китаёза шел по Бруклинскому мосту.

— И все?

Я признался, что все.

Стэнли помолчал с минуту и резюмировал:

— Брехня.

Честно говоря, я и сам не мог в это поверить, хотя видел собственными глазами. Управляющий, другой англичанин, неизменно одетый во фрак и полосатые брюки, объяснил нам, что некто по имени Томас Эдисон изобрел чудесную машину с движущимися картинками, а нам очень повезло, что мы видим первый в истории человечества фильм. Он называл это «немое кино» — звучало впечатляюще. В любом случае Стэнли запомнил этот факт как еще одну разницу между конфессиями — в подвале пресвитерианской церкви бесплатно показывали движущиеся картинки.

Возможно, если бы не китаец, идущий по Бруклинскому мосту, мы со Стэнли никогда бы не заговорили о религии; теперь же, сидя вечером у порога его дома, среди других вечных вопросов мы затрагивали и этот. Стэнли спрашивал: ходим ли мы на исповедь? Что мне известно о Деве Марии? Верю ли я в дьявола и ангелов? Кто написал Библию и почему ему, Стэнли, не разрешают ее читать? Боюсь ли я попасть в ад? Причащался ли я? Я признался, что не знаю, что такое причастие. Стэнли был ошеломлен этим заявлением. Я просил его объяснить, но он бормотал что-то неразборчивое, будто бы они едят Христову плоть и пьют его кровь. Одна мысль об этом вызывала у меня тошноту. К счастью, Стэнли быстро убедил меня, что это кровь понарошку — просто предварительно освященное вино. Однако у меня все равно надолго осталось впечатление, будто католики немногим лучше каких-нибудь отсталых дикарей.

Стэнли говорил, что в Нью-Джерси у него есть дядя-священник.

— Ему нельзя жениться.

— Почему? — удивился я.

— Потому что он священник. И это грех.

— А наш священник женат. У него даже дети есть, — сказал я.

— Никакой он после этого не священник, — ответил Стэнли.

Я никак не мог понять, почему женитьба для священника считается таким уж грехом. Стэнли предложил свое толкование.

— Понимаешь, — начал он, — священнику нельзя приближаться к женщине. — На самом деле это значило «спать с ней». — Священник принадлежит Богу, он женат на Церкви. А женщины вводят его в соблазн.

— Даже если они хорошие? — наивно уточнил я.

— Все женщины, — настаивал Стэнли. — Они вводят нас в соблазн.

Я не очень хорошо понимал, что значит «соблазн».

— Понимаешь, если священник переспит с женщиной, она забеременеет и родит, и ее ребенок будет ублюдком.

Слово «ублюдок» я знал — это ругательство было у нас в ходу, но в новом контексте оно приобрело какой-то неизвестный мне смысл, о котором я не спросил — не хотелось выглядеть полным тупицей. После этого я начал подозревать, что Стэнли разбирается в религии гораздо лучше, хотя и не знает наизусть двадцать третьего псалма.

Мой друг был не только более искушен в житейских делах, чем ваш покорный слуга, он был к тому же прирожденным скептиком. Именно он открыл мне глаза и чуть не разбил мое маленькое сердечко, сообщив, что Сайта Клауса не существует. У него это даже не отняло много времени: я вообще из тех, кто верит во что угодно — и чем оно невероятнее, тем быстрее. Меня бы в ученики Фоме Аквинскому… Дело в том, что в протестантских церквях о святых особенно не распространялись. (Уж не потому ли, что святые на поверку оказываются закоренелыми грешниками?) Я уже говорил, что Стэнли не любил сказочек для детей, он предпочитал действительность, а я, наоборот, до безумия любил сказки, особенно всякие страшилки, после которых меня мучили кошмары. Много лет спустя я каждый день ходил в публичную библиотеку на Пятой авеню, зачитываясь сказками мира.

Другой миф Стэнли выбил у меня из головы год спустя — миф о том, что детей приносят аисты. Вообще-то я мало размышлял на эту тему, потому что маленьким мальчикам несвойственно интересоваться какими-то там младенцами, но когда я все-таки спросил у Стэнли, откуда они берутся, он невозмутимо ответил:

— Из маминого живота.

Мне это показалось невероятным.

— Ну и как же они оттуда вылазят? — язвительно поинтересовался я.

На этот вопрос у Стэнли не нашлось ответа. Ему и в голову не приходило, что дети появляются на свет как раз из той маленькой щелочки, что мы видели у Дженни Пейн. Не было у него и уверенности насчет того, откуда они там, в животе, берутся. Он знал лишь одно: это получается после того, как родители поспят вместе.

Вообще-то, если разобраться, нет ничего удивительного в том, что его маленькие мозги не могли установить логической связи между детьми и совместными ночевками родителей. Первобытные люди тоже не сразу до этого дошли. В любом случае теперь настала моя очередь отнестись к услышанному скептически. Подумав, не навести ли справки у мамы, я пришел к выводу, что она вряд ли захочет отвечать. Она всегда затруднялась разъяснить то, что меня действительно интересовало. Вскоре я вовсе перестал задавать такие вопросы дома. Я подозревал, что развеять мое невежество мог Джонни Пол или даже Дженни Пейн, но стеснялся спросить.

Дженни Пейн… У нее был полоумный брат, которого все звали Чокнутый Вилли, — огромный, неуклюжий болван, чей словарный запас исчерпывался дюжиной слов, а на лошадином лице застыла глупая улыбка. Естественно, он страшно отягощал семью — они не могли постоянно за ним присматривать. Когда он без дела шлялся по улицам, его безжалостно изводили все кому не лень, одержать верх над каким-нибудь беспомощным увальнем вроде Чокнутого Вилли считалось престижным. Один только Стэнли почему-то всегда защищал беднягу. Лишь Стэнли мог его успокоить, когда Вилли, совершенно обезумевший, казалось, вот-вот в ярости набросится на окружающих; они даже умудрялись как-то общаться. Иногда Стэнли приносил Вилли кусок ржаного хлеба, намазанный маслом или джемом, — Вилли проглатывал его в один присест. Иногда идиот вдруг воображал себя лошадью и, к нашей огромной радости, начинал вести себя как конь: он опускал голову, фыркал и тихо ржал — очень натурально, а то даже пускался вскачь и махал воображаемым хвостом. Время от времени Вилли издавал неприличный звук и в честь этого совершал какой-нибудь изысканный скачок — вставал на дыбы и бил в воздухе копытами. У его родителей — людей мягкосердечных — не хватало мужества избавиться от него. В те времена людей реже отдавали в психушки, поэтому многие потенциальные их обитатели свободно разгуливали по улицам или сидели по домам. Даже в нашем благородном семействе насчитывалась парочка психопатов, включая бабку по материнской линии.