что не приходилось сталкиваться. У собеседников, в том числе радикально настроенных, обычно оставалось впечатление, будто Андропов на их стороне, хотя он по большей части молчал. Но молчание списывали на официальный статус посла, который мешал поддержать вслух венгерских сторонников реформ.

Принимал ли Андропова за “своего" Имре Надь? Скорее всего, он знал о подрывной роли советского посла против него лично, но в те дни, когда их встречи стали почти регулярными, иногда по нескольку раз в день, и когда еще с большей частотой в сердце этого трагического премьера Венгрии сменялись надежда и отчаяние, он предпочитал верить Андропову, даже если догадывался, что тот его обманывает, — предпочитал лучше быть обманутым, чем заглянуть безнадежной правде в глаза. Никто не знает, о чем они беседовали с глазу на глаз в течение нескольких часов кряду в ту их знаменательную встречу, которая одновременно положила и конец опале Имре Надя и начало Венгерской революции.

24 октября в 8 часов 13 минут радио Будапешта сообщило о назначении Имре Надя премьер-министром, а еще через полчаса новый руководитель страны объявил в стране военное положение, пытаясь ввести анархию революции в русло законности и порядка. Увы, было уже поздно — слишком долго сдерживаемые события, словно нагоняя упущенное, развивались стихийно и неудержимо.

Накануне по всему Будапешту прокатилась волна демонстраций: “Имре Надя в правительство, Ракоши в Дунай" — единодушное требование разбушевавшейся толпы. Около городского парка демонстранты обвязали стальными тросами шею бронзового Сталина и стащили ненавистную статую с пьедестала, на котором осталась только гигантская пара сапог — триумфальный символ позднее проигранной революции. Поваленную статую тирана толпа с улюлюканьем потащила по улицам к Национальному театру — Венгерская революция началась с карнавала, но слишком быстро превратилась в кровавую бойню. Вмешательство советских танков политически перенаправило ее ход: гражданская война перешла в освободительную войну с оккупантами, ее главным лозунгом теперь стал “Русские домой!". Венгерская армия начала переходить на сторону повстанцев.

В 2 часа дня 24 октября советские танки появились на улице Академии перед штаб-квартирой Центрального Комитета. Из танковых люков вылезли два высоких кремлевских гостя — Михаил Суслов и Анастас Микоян. Один — твердолобый сталинист, другой — сторонник десталинизации отражали своей противоречивой парой противоречия среди советских вождей. Оба находились в венгерской столице несколько дней, вникая в ситуацию, участвуя в заседаниях политбюро и правительства, и, будучи прагматиками, все больше склонялись на сторону Имре Надя и его примиренческого реформистского курса. В эти же дни Имре Надь получил ободряющие телеграммы от Гомулки из Варшавы и от Тито из Белграда. Но главный подарок пришел от кремлевских вождей. 30 октября Суслов и Микоян возвратились из Москвы, куда ездили доложить о положении в Венгрии, и привезли в Будапешт Декларацию советского правительства о равенстве и невмешательстве в отношениях между социалистическими странами. На следующий день Имре Надь объявил по радио о начале эвакуации советских войск из Венгрии. Это было полным поражением Андропова, которое продлилось, однако, всего несколько часов.

Уже к вечеру 1 ноября стали поступать первые сообщения о переходе советскими войсками венгерской границы и их движении в глубь страны: танки, грузовики с солдатами и амуницией, бронированные автомобили, артиллерия — все во много раз больше, чем выведено накануне. Рано утром Имре Надь вызвал к себе Андропова и потребовал объяснений: что происходит? почему советское правительство нарушает собственную декларацию?

А происходило вот что.

Пока Суслов и Микоян разъезжали в танках по Будапешту — по утрам к ЦК либо к парламенту, а ночью возвращаясь в расположение советских войск около аэродрома, в Москву непрерывным потоком шли депеши от Андропова. Одна тревожнее другой. Об анархии и безвластии, о зверствах черни, об охоте на бывших агентов секретной полиции и» массовых случаях линчевания на улицах, об осквернении памятников советским солдатам, об освобождении из тюрем уголовников и возвращении в страну венгерских фашистов — хортистов, о кровавой бане на площади Республики, где погибли совсем еще молоденькие, только что призванные в армию новобранцу и старые партийцы, среди них действительно честнейший Имре Меэо, партийный секретарь Будапешта, сторонник Имре Надя, ветеран гражданской войны в Испании и прославленный участник французского Сопротивления. В отсутствие Микояна и Суслова, когда те возвратились в Будапешт с московской Декларацией о равенстве и невмешательстве, Политбюро на основании информации, полученной от Андропова, приняло единодушное решение с помощью военной силы подавить Венгерскую революцию — в Москве ее, естественно, называли “контрреволюцией".

Конечно, было бы неверно приписывать тогдашнее вторжение советских войск в Венгрию исключительно секретным усилиям Андропова. Здесь, несомненно, действовали разные факторы. Вероятно, если б вместо Микояна и Суслова в Будапешт прилетел сам Хрущев (как он прилетал за несколько дней до этого в Варшаву) и лично пообещал Имре Надю не вмешиваться, его слово оказалось бы более весомым, чем обещание Суслова и Микояна, его труднее было бы нарушить. Но все равно и на Хрущева со всех сторон оказывали давление.

Об уровне колебаний в Кремле в это время свидетельствует сам Хрущев в надиктованных им впоследствии на магнитофон воспоминаниях. То он выбывает к себе главнокомандующего войсками Варшавского Пакта маршала Конева и спрашивает его, сколько армия потребует времени, чтобы навести порядок в Венгрии. "Три дня", — отвечает Конев, но Хрущев отпускает его, так и не дав окончательного приказа. То он приглашает в Москву китайских коммунистов во главе с Лю Шаоци и ночь напролет спорит с ними на бывшей сталинской даче, прозванной "Липкой", и китайцы постоянно звонят по телефону в Пекин Мао Цзэдуну, который, как филин, по ночам обычно не спит, а работает, и в конце концов, уже под утро, убеждает Хрущева не применять силу против венгров. Однако Политбюро, которому он докладывает о совещании с китайцами, переубеждает его…

Утром 2 ноября, когда Имре Надь узнал не только об исчезновении Кадара и Мюнниха, но и о переходе советских войск через венгерскую границу, он вызвал Андропова. Впервые советский денди был не в форме — усталый, небрит, галстук повязан небрежно, похоже, в эту ночь он даже не ложился. Однако Имре Надю было сейчас не до таких мелочей. Надь говорил нервно и торжественно — он понимал, что за спиной Андропова стоит советская империя, и бросал ему в лицо одно обвинение за другим.

Андропов, напротив, слушал рассеянно, отвечал вяло, невпопад, не затрудняя себя поиском более или менее правдоподобных аргументов. Единственное, что он делал, — старался преуменьшить советскую военную угрозу: “Это явное преувеличение — говорить о массовом вторжении. Просто одни части заменяются другими. Но скоро и они будут