Романтично?

Наверное, нет.

Логично?

Несомненно.

Именно поэтому ее вторжение в мой кабинет, когда меня сроки поджимают, выглядело настораживающим. Она никогда не прерывала меня, когда я работал. А потревожить меня на грани завершения книги — это было вообще за гранью возможного. Мне предстояло «родить» еще девяносто пять тысяч.

Девяносто пять тысяч слов, и рукопись отправится в редакцию.

На все про все две недели.

Девяносто пять тысяч слов — это примерно шесть тысяч семьсот восемьдесят шесть слов в день. А это, в свою очередь, означает, что ближайшие две недели я проведу за компьютером, и вряд ли у меня будет возможность отойти от него за глотком свежего воздуха.

Мои пальцы набирали скорость, печатая так быстро, как только возможно. Лиловые мешки под глазами свидетельствовали о крайней степени переутомления, а от многочасового сидения на стуле болела спина. И, тем не менее, сидя за компьютером с обезумевшими пальцами и глазами, как у зомби, я как никогда чувствовал себя самим собой.

— Грэм, — сказала Джейн, вырывая меня из мира ужасов и затаскивая в свой. — Нам пора идти.

Она стояла в дверях моего кабинета. Ее волосы завивались, что было странно — Джейн всегда их выпрямляла. Каждый день она просыпалась на несколько часов раньше меня, чтобы укротить кудрявую русую шевелюру на своей голове. Мне хватит пальцев одной руки, чтобы сосчитать, сколько раз я видел ее с естественными локонами. Вдобавок к кудрям, на лице Джейн был вчерашний макияж, который она не смыла накануне. За все время нашей совместной жизни я видел свою жену плачущей всего два раза. Первый — когда семь месяцев назад она узнала, что беременна. Второй — когда четыре дня назад пришла печальная новость.

— Ты не будешь выпрямлять волосы?

— Сегодня не буду.

— Ты же всегда их выпрямляешь.

— Я не делаю этого уже четыре дня. — Она нахмурилась, но я не стал выяснять причину ее разочарованного тона. Сегодня у меня нет желания разбираться в ее эмоциях. За последние четыре дня она превратилась в полную развалину — в абсолютную противоположность той женщины, на которой я женился. А я не из тех, кого волнуют эмоции других людей. Джейн придется взять себя в руки.

Я перевел взгляд на монитор, и мои пальцы снова забегали по клавиатуре.

— Грэм, — жалобно протянула она, подходя ко мне вразвалку из-за своего огромного живота. — Нам пора идти.

— Мне нужно закончить рукопись.

— Последние четыре дня ты только и делаешь, что пишешь и почти не спишь: ложишься в три, а в шесть уже встаешь. Тебе нужно сделать перерыв. Вдобавок, нам нельзя опаздывать.

Я откашлялся и, продолжая печатать, сказал:

— Думаю, мне придется пропустить эту глупую формальность. Извини, Джейн.

Краем глаза я заметил, как у нее буквально отвисла челюсть.

— Глупая формальность? Грэм… Это похороны твоего отца.

— Ты так говоришь, будто это должно что-то значить для меня.

— Но ведь это должно иметь для тебя значение.

— Не надо указывать, что должно быть для меня важно, а что нет. Это унизительно.

— Ты устал, — сказала она.

Ну вот. Опять ты говоришь за меня.

— Я отосплюсь, когда мне стукнет восемьдесят, и я помру, как мой папаша. Уверен, сегодня он отлично выспался.

Джейн поежилась. Но мне все равно.

— Ты пил? — обеспокоенно спросила она.

— За все годы, прожитые вместе, ты хоть раз видела, что я пью?

Внимательно изучив стоящие рядом со мной бутылки с алкоголем, она облегченно выдохнула.

— Я знаю. Прости. Просто… на твоем столе добавилось бутылок.

— Это дань уважения моему дражайшему папаше. Пусть гниет в аду.

— Не говори таких гадостей о мертвых, — сказала Джейн и, икнув, прижала руки к животу. — Боже, как же я ненавижу это ощущение. — Она сняла мои руки с клавиатуры и положила ладонями на свой живот. — Похоже, она решила пнуть в каждый имеющийся у меня внутренний орган. Это невыносимо.

— Звучит так по-матерински, — поддразнил ее я, но рук с живота не убрал.

— Я никогда не хотела детей. — Она снова икнула и выдохнула. — Вообще.

— И, тем не менее, вот, пожалуйста, — ответил я. Уверен, Джейн еще не до конца осознала тот факт, что через два коротких месяца у нее родится настоящий живой человечек, который будет нуждаться в ее любви и внимании двадцать четыре часа в сутки.

Если на свете есть кто-то, еще меньше способный дарить любовь, чем я, то это моя жена.

— Боже, — пробормотала она, закрывая глаза. — Просто сегодня какие-то странные ощущения.

— Может, стоит поехать в больницу? — предложил я.

— Хорошая попытка. Но ты идешь на похороны своего отца.

Черт.

— И нам по-прежнему нужно искать няню, — сказала она. — На фирме мне дадут несколько недель декретного отпуска, но, если мы найдем приличную няню, он не понадобится мне целиком. Я бы хотела, чтобы это была невысокая пожилая мексиканка… Желательно с видом на жительство.

Я нахмурился.

— Знаешь, твои слова — это не просто отвратительный расизм. Слушать такое твоему мужу-наполовину мексиканцу довольно обидно, как считаешь?

— Ты не тянешь на мексиканца, Грэм. Даже по-испански не говоришь.

— И именно это делает меня не-мексиканцем. Спасибо, — холодно ответил я.

Временами моя жена становилась самым ненавистным для меня человеком. Хоть мы и были во многом похожи, иногда она произносила такие слова, из-за которых мне хотелось пересмотреть все расчеты, сделанные нами когда-то.

Как может такая красавица временами превращаться в совершенное чудовище?

Тук…

Тук…

Сердце защемило. Мои руки до сих пор лежат на животе Джейн. Эти толчки пугали меня. Если я и знал что-то наверняка, так только одно: отца из меня не получится. История моей собственной семьи убедила меня в том, что от нашего генеалогического древа ничего хорошего не рождается. Я просто молил Бога, чтобы ребенок не унаследовал ни одной из моих черт или — что еще хуже — черт моего отца.

Джейн прислонилась к моему столу, сдвинув идеально сложенные бумаги, а я по-прежнему не убирал рук с ее живота.

— Время быстренько принять душ и переодеваться. Я повесила твой костюм в ванной.

— Я же сказал тебе, что не смогу пойти на церемонию. Мне нужно успеть с рукописью в срок.

— Пока ты старался уложиться в срок, этот срок настал для твоего отца. Пришло время отослать его рукопись.

— Под рукописью понимается его гроб?