— А что именно происходит? — Я подошла к нему. — Паркер, куда ты собрался?

Он остановился, взгляд его потяжелел. Что-то в нем переменилось. Под маской возмущения он пытался скрыть угрызения совести.

— Прости.

— Прости? — Сердце защемило. — За что? — Я не понимала почему, но в груди у меня словно дыра образовалась, а разум захлестнула лавина эмоций. Я уже догадывалась о следующих роковых словах, которые он произнесет. Мое сердце приготовилось к худшему.

— Я больше не могу так, Люси. Просто не могу.

От того, с каким разочарованием он произнес эти слова, у меня мурашки побежали по коже. Паркер говорил так, словно чувствовал себя виноватым, но чемоданы в его машине говорили о том, что, несмотря на чувство вины, все решено окончательно. В мыслях он был уже далеко.

— Ей становится лучше, — сказала я дрожащим от страха и волнения голосом.

— Это уже слишком. Я не могу… она… — Он вздохнул и провел по лбу тыльной стороной ладони. — Я не могу оставаться здесь и наблюдать, как она умирает.

— Тогда останься, чтобы увидеть ее живой.

— Я не могу спать. Я уже несколько дней ничего не ем. Мой босс недоволен мной, потому что я ничего не успеваю. А мне нельзя терять эту работу, учитывая все расходы на медицинское обслуживание. Я так упорно работал, чтобы добиться того, что у меня сейчас есть… я не могу потерять все из-за нее. Не могу больше приносить себя в жертву. Я устал, Люси.

Я устал, Люси.

Как смеет он произносить эти слова? Как смеет утверждать, что устал, словно в одиночку прошел через самое ожесточенное сражение в своей жизни.

— Мы все устали, Паркер. Это касается всех нас. Я переехала сюда, к вам, чтобы иметь возможность присматривать за ней… чтобы тебе было полегче… а теперь ты просто берешь и отказываешься от нее? От вашего брака?

В ответ он не проронил ни слова. Мое сердце… оно разбилось.

— А она знает? Ты сказал ей, что уходишь?

— Нет. — Он смущенно покачал головой. — Она не знает. Я подумал, что так будет легче. Не хочу, чтобы она волновалась.

Я раздраженно фыркнула, шокированная ложью, которую он пытался мне скормить. Но больше всего меня потрясло то, что он, похоже, сам верил в то, что говорил.

— Мне очень жаль. В прихожей на столике я оставил немного денег. Я свяжусь с тобой, чтобы убедиться, что она в порядке и ей всего хватает. Если нужно, я даже могу перевести тебе еще денег.

— Мне не нужны твои деньги, — сказала я, и в голосе моем прозвучало отвращение к его страдальческому выражению лица. — Нам ничего от тебя не нужно.

Он приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл его, не в силах сформулировать хоть какую-то фразу, способную облегчить ситуацию. Я наблюдала за каждым его шагом, пока он шел к своему автомобилю. Когда Паркер потянулся к водительской двери, я окликнула его по имени. Он не повернулся, чтобы взглянуть на меня, но в ожидании навострил уши.

— Если сейчас ты уедешь от моей сестры, обратного пути не будет. Ты не будешь звонить, когда напьешься или когда тебе будет грустно. Когда она победит рак — а она победит! — ты не сможешь вернуться, притворяясь, что любишь ее. Ты понял?

— Да.

Ровно этим же самым словом он обещал Мари быть с ней в горе и в радости, в болезни и в здравии. Отныне это слово навсегда пропитано страданием и грязной ложью.

Паркер сел в машину и, не притормаживая, умчался прочь. Какое-то время я еще стояла на подъездной дорожке, не понимая, как мне войти в дом и рассказать сестре, что в самую трудную минуту ее муж отказался от нее.

В сердце появилась очередная трещина. Оно буквально разрывалось из-за моей сестры. Мари — святая невинность в совершенно беспощадном мире. Свой свободолюбивый дух она принесла в жертву упорядоченной жизни, но оба этих мира отвернулись от нее.

Глубоко вздохнув, я сжала в руке кулон в виде сердечка.

Maktub.

В отличие от Паркера, я не собиралась сбегать.

Я пошла к Мари. Она лежала в кровати и отдыхала. Я улыбнулась ей, и она улыбнулась в ответ. Мари стала такой худой, но ее тело совершало невозможное в борьбе за каждый новый день. Голова ее была повязана косынкой. От когда-то длинных темных волос остались лишь воспоминания. Временами, глядя на себя в зеркало, она становилась печальной, но не знала, что я это вижу. Даже в болезни Мари была очень красивой. Ее истинный внутренний свет не под силу погасить никаким телесным недугам. Красота Мари шла из ее души, а в ней — только доброта и свет. Она поправится. Я уверена, с ней все будет хорошо, потому что Мари — боец. Волосы снова отрастут, кости окрепнут, ведь сердце моей сестры все еще бьется, и этого достаточно, чтобы каждый день становился праздником.

— Привет, Горошинка, — прошептала я, устраиваясь на кровати рядом с ней. Я легла на бок, и она повернулась лицом ко мне.

Несмотря на жуткую слабость, Мари каждый день находила силы улыбаться.

— Привет, Стручок.

— Я должна кое-что тебе сказать.

Она прикрыла глаза.

— Он ушел.

— Ты знала?

— Паркер думал, что я сплю. А я видела, как он собирал свои вещи. — Из-под ее закрытых век потекли слезы.

Какое-то время мы просто лежали. Ее боль отозвалась моими слезами, а моя боль струилась по ее щекам.

— Как думаешь, он будет скучать по мне, когда я умру? — спросила она меня. Всякий раз, когда она заводила разговоры о смерти, мне хотелось проклинать Вселенную за то, что причиняет боль моим близким людям, моей семье.

— Не говори так, — сердито сказала я.

— Но все же, как думаешь, он будет скучать? — Она открыла глаза, потянулась ко мне и взяла меня за руки. — Помнишь, когда мы были детьми, мне приснился тот ужасный сон про мамину смерть? Я весь день проплакала, а потом она рассказала нам о том, что умирает. И о том, что смерть — это не конец пути. Помнишь?

Я кивнула.

— Да, она сказала, что мы будем видеть ее во всем: в солнечных лучах, в облаках, в цветах, в дожде. Она сказала, что смерть не убивает нас, а лишь пробуждает для чего-то большего.

— Ты когда-нибудь видела ее? — прошептала она.

— Да, я вижу ее во всем. Абсолютно во всем.

Мари тихо всхлипнула и кивнула.

— Я тоже, но больше всего я вижу ее в тебе.

Эти слова — самое доброе из того, что мне когда-либо говорили. Я скучала по маме ежечасно, ежесекундно, и фраза Мари о том, что она видит маму во мне, значила для меня больше, чем ей могло показаться. Я придвинулась к ней ближе и обняла.

— Он будет скучать по тебе. Он будет скучать, пока ты жива и здорова, и будет скучать, когда ты станешь частью деревьев. Он будет скучать завтра, и будет скучать, когда ты станешь ветром, обдувающим его плечи. Весь мир будет скучать по тебе, Мари, хотя ты будешь с нами еще много лет. Как только тебе станет лучше, мы откроем цветочный магазин, договорились? Ты и я — мы сделаем это.