Дверь Райских захлопнулась. На столешнице опустевшего без критиков трюмо остался лежать конверт с пригласительным, с указанным адресом, но неуказанным номером подъезда.

Людмила Анатольевна бережно взяла пригласительный двумя пальцами и понесла на кухню.

В габардиновом кресле одиноко лежала «Поленька Сакс». Антона Павловича в кресле не было.

– Антуля, выходи, он ушел, – сказала Людмила Анатольевна, бодро постучав четырьмя костяшками по подоконнику, и на белоснежной, едва запыленной стойке меж лиловой цветущей гортензии и недавно давшего бледно-зеленые, нежные колючки австралийского фикуса выросла голова любимого мужа.

– Я погиб, – мрачно предрек он.

Лев Борисович Добужанский, доктор филологических наук, заведующий кафедрой теории литературы МГЛА, профессор, председатель правления литературной комиссии СПИ, крупный литературный критик, автор около двух тысяч критических статей, трех пособий для начинающих авторов «Теория и практика стиха», пушкиновед, ведущий эксперт МО и главный редактор издательства «Луч-Просвет», мстительными рывками крешевых долгоиграющих брюк преодолевал пролеты покрытой плесенью и настенными апокрифами гулкой трехъярусной лестницы. Лев летел в облаке табачного пепла и штукатурки, поднятом им со ступеней, сопровождаемый удушливым аммиаковым запахом. В конце и начале каждого пролета, за каждым поворотом перил, за мусорными трубами, на широких каменных подоконниках и поперек маршей неподвижно, как сфинксы, сидели худые, черного цвета коты со злыми, желтого цвета глазами. Это были коты Феклисты Шаломановны Бессоновой. Феклиста Шаломановна Бессонова была ведьма. Не подозревая об этом, Лев Борисович, спотыкаясь о кошачьи мисочки, шипел на ведьминых котов не своим голосом, то перепрыгивая через них, то отшвыривая их с дороги сандалиями. Коты орали.

Лев Борисович мчался наперегонки со свистящим ветром и подрагивающим в шахте древним гробом лифтовой кабинки. В гробу, тяжко позвякивая связкой ключей, спускалась с пятого этажа на первый хозяйка котов, Феклиста Шаломановна Бессонова. Толстые канаты скрипели, кабинка раскачивалась. Феклиста пристально смотрела на бегущего Льва Борисовича из решетки окна.

Феклиста Шаломановна была поэтесса и вдова фантаста Бессонова. Однажды сойдя с ума от всего, что ее окружало, Феклиста Шаломановна стала ведьмой и всегда теперь входила в лифт в половине одиннадцатого утра, чтобы занять передвижную кабинку ровно до половины пятого вечера. Безумная вдова опускалась и поднималась в кабинке туда-сюда, и когда лифт останавливался, распахивала дверцы, чтобы произнести проклятие. Произнеся проклятие, Феклиста Шаломановна с грохотом захлопывала створки перед носом у проклятого соседа и уезжала.

Проклятые жильцы и их гости вынуждены были подниматься на нужный этаж пешком, переступая через котов. Мимо проклятых в зарешеченной шахте пролетала, зловеще хохоча из своей лифтовой ступы, фантастическая вдова. Проклятия, которые Феклиста Шаломановна щедро раздавала направо и налево, произнося их с чувством и рифмой, как назло, сбывались все до единого.

– Я зрю ступень, когда твои цветы увянут. Низвергнется в руках твоих коробка, и вдребезги ты поломаешь голень! – кричала из створок Феклиста, и нарядного незадачливого гостя увозила в травматологический пункт скорая медицинская помощь.

– Остановись, несчастный! Путь наверх твой горек! – произносила Феклиста, и непослушный муж обнаруживал у себя наверху измену.

– Тебе четвертая ступень грозит потерей! Я зрю разбитых жизней скорлупу! – шипела ведьма, и бедная домохозяйка, ровно на четвертой ступени уронив сумку с продуктами, разбивала десяток свежих яиц.

Феклисты боялись. Коты Феклисты и даже случайно заблудшие в дом беспризорные коты пользовались у жителей дома уважением и полной неприкосновенностью. Коты были священны, как пятнистые Го в индуизме или депутаты Государственной думы. Их подкармливали, наливали им в блюдечки молоко, но не гладили – из предосторожности. Это были совершенно дикие, хотя и домашние, свирепые и царапучие коты с бессовестными мордами и блатными повадками. Разговаривали коты на надтреснутом, тягучем «мяу». Шипели и бросались под ноги спускавшимся и восходящим. Даже самых плешивых и злобных из котов среди жильцов принято было называть Нюсей и Васечкой.

Несколько раз лифт ломался, застревая посередине шахты, и тогда проклятия неслись из закрытой кабинки до самого позднего вечера или утренней зари, утроенные эхом. Лифтер-диспетчер и усатый, пожелтевший от страха мастер в зеленой куртке МОСЛИФТ обходили дом с проклятым лифтом стороной. Но проклятия Феклисты Шаломановны все равно настигали их, как упрямые бегуны финиша беговой дорожки.

Лев Борисович Добужанский никогда прежде не ходил в гости к Райским. Не ходя в гости, Лев Борисович не был осведомлен ни о кошачьей неприкосновенности, ни о действенности проклятий, заключенных в ямбы, хорямбы и дохмии вдовы Бессоновой.

Тем временем страшная вдова, подгоняя зловещим шепотом свою кабинку, пристально следила из узенькой бойницы ступы за расправой над своими домашними. С диким мяком непривычные к сандалиям коты разлетались по стенам, рекреациям и пожарным шкафам. Черепки разбитых котовьих блюдечек с жалобным стоном прыгали впереди оплеванного Антоном Павловичем знаменитого критика.

Так водяная воронка уносит в отверстие раковины морковную стружку. Так голодная ворона уносит в клюве бултыхающегося червяка. Так порыв осеннего ветра срывает последний кленовый листок и равнодушно швыряет его на крышу ночной палатки. Так нога идущего безжалостно наступает на ползущего к себе в муравейник термита. Так сама судьба стремительно несла Льва Борисовича Добужанского к выходу из парадного, чтобы там сопроводить его скачки окончательным и бесповоротным проклятием.

На лифтовой площадке первого этажа с грохотом распахнулись створки. Феклиста Шаломановна Бессонова выступила из шахты в тот самый момент, когда Лев Борисович, уже миновав ее, мчался вдоль покосившейся шеренги многоквартирных почтовых ящиков.

Ведьма потрясла кулаком вслед бегущему. И произнесла проклятие, которого торопящийся покинуть дом плюющего на людей литератора Лев Борисович не услышал.

Впрочем, услышь Лев Борисович полетевшее ему вслед проклятие, это уже ничего бы не изменило в его судьбе.

Весенний вечер, заглянувший в окно, застал Антона Павловича за шахматной доской. Антон Павлович играл.

Мрачно сгорбившись, собрав переносицу в складки и сомкнув над ней брови, писатель делал большие ставки.

На первой линии шахматного поля Антоном Павловичем были установлены два коня с квадратными мордами, черной и белой масти, на зеленых подставках.

На белого коня Антон Павлович поставил еще не выплаченный до конца дачный участок над излучиной Волги. Против белого коня черный конь выступал старым, заложенным под ипотеку участком под Химками.