«В конце концов, кто из нас не без греха? – рассуждала сама с собой Людмила Анатольевна, помешивая в кастрюльке геркулесовую смесь „Неженка“ с изюмом, молоком и корицей. – Ибо сказано: „Пусть первым плюнет нам в лицо тот, кто никогда не плевал нам в спину“…»

Антон Павлович вел один: ноль. Северо-западный ветер налетал порывами, сбивая прицел. Было прохладно. Майский полдень лежал в колодце двора рваными слоями. Солнечные зайцы трепыхались на козырьках подъездов. Качались акации.

Тем временем из тени арки выползла многообещающая тень с большой головой, похожей на раздутый мыльный пузырь серого оттенка. Антон Павлович подобрался, блеснув глазами.

Тень неторопливо вскарабкалась на тротуар и потянулась к первой подъездной тени. Антон Павлович мгновенно произвел свои демонические подсчеты. Учитывая все погодные факторы и скорость передвижения мыльного пузыря, плевать следовало сразу, еще до его появления. Антон Павлович надулся жабой, подался вперед всем телом и – «Тьфу!» – выдав крепкую, достойную голкипера НХЛ подачу, замер над перилами.

Из арки, держа под мышкой зеленого цвета папку с рецензиями и приглашениями на литконференциале с чтением стихов, докладов и банкетом, появился литературный критик Семен Борисович Добужанский.

Семен Борисович шел, обратив гладко выбритое свежее лицо к балконам, в надежде случайно обнаружить в одном из них Антона Павловича Райского. Дело было в том, что Добужанскому случайно оказалось по дороге занести Антону Павловичу приглашение на то самое литконференциале; на конверте был указан адрес, но, к несчастью, не указан подъезд.

Счет сделался два: ноль. Обомлев от неожиданности, оба служителя Мельпомены уставились друг на друга.

Семен Борисович медленно извлек из нагрудного кармана синий платочек и так же медленно утер высокий бровяной лоб.

Антону Павловичу ничего не оставалось, как провалится сквозь землю. Залившись багрянцем, Антон Павлович виновато привстал на цыпочки и приветливо помахал ненавистному критику.

Критик слабо махнул платочком в ответ.

– Спрячь меня, Людочка! Я только что плюнул в Добужанского! – вскричал Антон Павлович, вместе с дуновением весеннего ветерка и птичьим щебетом врываясь в кухонную дверь, и Людмила Анатольевна опять выронила яйцо.

Антон Павлович барахтался, затравленно выглядывая из складок тюля. Белоснежная призрачная занавесь с опаловыми кисточками и легким морозным узором опутала его, как юную невесту фата или болотный туман запоздалого путника. Антон Павлович слепо шарил в морозном узоре руками и хлопал ртом.

Людмила Анатольевна отогнула штору. Меж стиснутых ног мужа скользнула Мерсью и, стараясь тяпнуть себя за кисточку, завертелась пыльным клочком по кухне.

Бордовый Антон Павлович в пару диагональных прыжков пересек кухню, но уже на пороге к спасению был застигнут дверным звонком.

Нежная трель «перелим-тир-ли-ли» остановила писателя. Антон Павлович, дико озираясь, попятился и, сдуваясь щеками, осел в габардиновое кресло. Кресло ухнуло и всхлипнуло. Дружинин не издал ни звука. Мерсью скользнула под холодильник.

Шестикомнатную квартиру Райских оглушила внезапная тишина. Из тишины с неприятным свистом вырывалось дыхание Антона Павловича и журчание туалетного бачка.

Повторное «перелим-тир-ли-ли» ворвалось в квартиру, как выстрел Дантеса в историю мировой литературы или футбольный мяч «Ювентуса» в ворота «Динамо».

Людмила Анатольевна посмотрела на мужа. Муж посмотрел на Людмилу Анатольевну. Их взгляды, скрестившись, стали переговариваться.

Взгляд Людмилы Анатольевны говорил…

А впрочем, лично нам, читатель, взгляд Людмилы Анатольевны не говорил ничего, а потому оставим его безмолвствовать, как и взгляд Антона Павловича, так же много чего наговоривший Людмиле Анатольевне в ответ.

Поговорив так, супруги приняли решение.

Как только решение было принято, Антон Павлович, поправив просторную зебру левого рукава, нервно закачал ногой крепко прилипшую к тапке Мерсью, а Людмила Анатольевна, приняв вид боевого авианосца «Гренада», решительно разрывая шпангоутом коридорные сумерки, пошла открывать. В этом пути до самых дверей Людмилу Анатольевну сопровождал цокот множества коготков – Мерсью наконец оторвалась от тапки. Затем цокот стих, сменившись ядовитым шипением: в глубине утробы Марсельезы Люпен Жирардо ненависть к критическим статьям Льва Борисовича Добужанского боролась с приветственным собачьим повизгиванием.

Ласково улыбаясь, Людмила Анатольевна распахнулась дверь, и знаменитый критик шагнул навстречу своему отражению в трельяже. Три Добужанских мрачно посмотрели на вошедшего из мебельных створок. В руках их зеленели папки с рецензиями. Критики были одеты по-летнему, в легкие грогроновые плащи, китайки с одинаково расстегнутыми манишками и светлые крешевые брюки с долговечными складками.

От своего первенца критики в вишневых рамах отличались лишь тем, что сжимали батистовые платочки в левых руках. Тогда как сам Лев Борисович сжимал всего один платочек, и в правой. Лица всех четырех Львов Борисовичей были такие, точно в них только что как следует плюнули.

Тогда как Антон Павлович не любил людей с удовольствием, с полной самоотдачей, самозабвенно и искренне, всех поголовно и каждого по отдельности, даже время от времени не позволяя себе исключений, Лев Борисович Добужанский не любил исключительно литераторов.

Орды бездарных повторенцев, плебеев от литературы, безродных дворняжек, возомнивших себя благородными лабрадорами, ротвейлерами и боксерами, Достоевскими, Толстыми, Драйзерами и Чеховыми нового тысячелетия, – все эти жалкие пудели и чихуахуа Мельпомены преследовали Льва Борисовича во снах и преследовали Льва Борисовича наяву. Преследовали на работе, в коридорах редакций и университетов, и преследовали на дачном участке под Вологдой. Пронзительные взгляды разгромленных словотворов прожигали Льву Борисовичу крахмальную стойку воротника и затылок, легкий весенний грогрон на лопатках и зимний ратиновый драп. Зрачки современников, как стайки неупокоенных душ, сосредотачивались под кадыком Льва Борисовича мурашками во время литературных лекций.

Лев Борисович горячо ненавидел и был холодно ненавидим. Но Лев Борисович был критик с мировым именем. Авторитет его в литсреде был непререкаем, а вердикт, вынесенный Добужанским автору, – необратим. Его боялись. Пред ним заискивали и лебезили.

Положительная рецензия на роман стоила у Льва Борисовича двести тысяч рублей или в валюте по курсу. Отрицательная рецензия не стоила авторам ничего.

Лев Борисович вздрогнул. Откуда-то из тьмы, собравшейся под козлиными трельяжными ножками, донеслось до него неприятное, похожее на жужжание улья гудение.

Критик вгляделся. Мерсью приподняла верхнюю губу над рядом острых клычков. Круглые глаза существа отражали свет притушенной хрустальной люстры.

Лев Борисович неуютно переступил, поднял синхронно четыре руки, из которых три у него были левыми и лишь одна – правой, и, утерев собравшийся в складках лба пот, резко отказался от предложения Людмилы Анатольевны пройти в гостиную к чаю. Райская не настаивала.