Богини тумана плачут от предательства, плюются, кричат и высмеивают меня, передразнивают мои фальшивые крики о помощи, побуждая меня горько оправдываться, уходить, с трудом переставляя ноги. Пронзительные птичьи крики о нашем отвратительном любовном треугольнике звучат в ушах. Что же мы наделали?

* * *

Мы с Анной так часто слышали разговоры о нашем сходстве, что уже привыкли к ним, безошибочно угадывая реакцию собеседника: «А вы сестры?», или: «Почему вы так похожи?», или: «Господи, вы так похожи… как странно… а ведь вы такие разные на самом деле». Тогда мы смотрели друг на друга, взрывались хохотом, и во взгляде Анны отражались все мои чувства.

Подобие было нашей общей игрой, созданной нами смесью из нас, нечто средним между нашими образами, способом обойти оценки и ценности окружающего мира. Наше среднее «я» обладало неограниченными способностями и могло легко исчезнуть, за него мы прятались и постоянно отражались в нем. Мы собрали всю нашу энергию в наше общее «я»: лица, тела и души. Впервые мы могли доверять кому-то полностью и быть абсолютно уверенными в самом близком человеке, более близком, чем собственная семья, от которой мы сбежали. Мы выработали свой стиль для нашего общего «я», придумав для него одинаковую одежду, обувь и украшения. Учились одинаково двигаться, говорить и смеяться. Никто не мог отличить нас по телефону, и никогда, никогда мы не чувствовали себя одиноко, потому что рядом всегда была наша половина, другая часть нашего общего «я».

Лишь иногда я замечала, что мой новый голос звучит неестественно, как будто перетекает в меня из Анны, словно она оказалась внутри меня. Этот голос говорил многие вещи помимо моей воли. Особенно это пугало меня на семинарах в университете, где никто не знал, какой я была до встречи с Анной. Все конечно же думали, что голос и слова принадлежат мне, точно так же, как их голоса и слова принадлежат им. И только я замечала, насколько чужой у меня голос, словно моими устами говорит другой человек. Только я знала, что этим другим человеком была Анна. Мое окружение не замечало внешних изменений или внутреннего разлада во мне, ведь раньше они меня не знали. Но когда рядом не было Анны, меня охватывали странные, гнетущие ощущения — я стала искусственной, а остальные считали меня настоящей.

Моя дружба с Анной закончилась тихо, сама собой. Позже я поняла, что иначе мы и не смогли бы расстаться, будучи долгое время единым целым. Невозможно видеть друг друга, смотря в одну сторону, потому что видишь только самого себя, а потому испытываешь отвращение.

После отъезда Анны меня постоянно одолевало желание написать ей. Сегодня позвоню, думала я, просыпаясь. И так каждый день. Но не позвонила и не написала. Быть может, она думала о том же, но мы так никогда и не набрали номер друг друга.

* * *

Несколько лет спустя на лекции я встретила Уле, нашего с Анной общего знакомого. Он наклонился ко мне и негромко спросил об Анне. Чем она сейчас занимается, где живет и почему мы вдруг стали врагами? Я медлила с ответом, не зная, как объяснить ему, что мы не враги, а просто два схожих человека, которые не могут долго сосуществовать в едином пространстве.

Уле ждал моего ответа, внимательно наблюдая за моим лицом. Он не изменился, все тот же мальчишка с мягкими волосами. Я даже не попыталась рассказать о том, что произошло между мной и Анной, только пожала плечами и через силу улыбнулась. На мое счастье, нас отвлекли однокурсники. Больше разговоров про Анну не будет, решила я, но Уле снова наклонился ко мне со словами:

— Я до сих пор считаю странным, что она стала художницей… Ведь ты этим занималась… у меня дома до сих пор есть твоя картина… мне она очень нравится… ты мне ее подарила, когда я был у вас в гостях… помнишь… там поле… и наклеенные фотографии цветов и коров… только фон прорисован… кажется, маслом… и еще фотографии людей вдалеке… за оградой… выглядит почти как пастбище, только с людьми… я вставил картину в рамку, потому что картон начал пузыриться… багетчик сказал, что картон был неудачный… Ты наверняка вспомнишь, если увидишь.

Я кивнула, хотя не помнила ни поля с цветами, ни коров, ни даже того, что парень был у нас в гостях. Зато нахлынувшие воспоминания внезапно перенесли меня в гостиную в Черрторпе. Была весна, Анна позвала меня, я вышла из кухни с мокрыми руками. Анна держала в руках письмо с голубой овальной эмблемой Художественной школы на конверте. Почту только что принесли, реклама и счета все еще лежали на коврике перед дверью.

— Я только что пришла, — сказала Анна.

Опустив голову и стоя в какой-то странной позе, она смотрела на письмо, не веря своим глазам. Мне показалось, что она сейчас упадет. Босые ноги Анны освещало солнце, с моих пальцев капала мыльная вода. Наконец она подняла глаза, и мы молча смотрели друг на друга целую вечность, не в силах поверить в происходящее — Анна поступила в Художественную школу с моими картинами, и только с моими. Мы так ничего и не сказали друг другу — ни тогда, ни позже…

Да и как сказать о таком? Как выразить то, что случилось? Чья в этом вина и кому предстояло раскаяться? Мне оставалось лишь признать — десять моих коллажей, моих тщательно обработанных фотографий, вырезок из газет и работ маслом, но с ее подписью на обороте оказались входным билетом в Художественную школу, позволив моей подруге стать одной из немногих избранных.

* * *

Анна всегда приглашала меня на ужин со своими родителями. Обычно мы выбирали какой-нибудь новый ресторан, в котором нам хотелось побывать. Сначала все собирались в баре поблизости, чтобы выпить чего-нибудь покрепче, — отец Анны говорил, что «традицию следует соблюдать».

Частенько он немного опаздывал и, быстро проглотив свой виски, доливал в наши бокалы вина, которое мы с матерью Анны потягивали, пока ждали его. Затем следовал довольно шумный ужин без особого соблюдения этикета. Мы заказывали разные блюда и все вместе пробовали их, чтобы определить, какое лучше. Нам приносили дополнительные тарелки, мы обменивались едой, пили вино. Ужин завершался черным кофе и коньяком, десерт мы не брали.

Анна на этих ужинах выглядела весьма возбужденной: она без умолку тараторила, смеялась и рассказывала вещи, о которых, как я думала, не знала ровным счетом ничего. По глазам ее отца было заметно, что ему нравится словоохотливость дочери, ее бойкость и энергия. Родители, в особенности ее мать Ингрид, много не разговаривали, но охотно слушали нас, смеясь нашим шуткам.

На прощание отец Анны обнимал нас, благодарил за то, что мы развлекли его и дали возможность почувствовать себя молодым. Обнимая меня, он благодарил за внимание к Анне. Я никогда не понимала, что он имел в виду. Мне всегда казалось, что мы обе внимательны друг к другу, что мы — части единого целого. Веселость подруги поднимала мне настроение, перепады в ее душевном состоянии отражались и на мне. Она влияла на меня, а я на нее.

Теперь, когда она уехала и наша дружба оборвалась, я оглядываюсь назад и размышляю над нашими отношениями, которые так на меня действовали. Не думаю, что мне когда-нибудь удастся избавиться от ощущения нашей общности, от нашего единого «я».