Мы виделись теперь изредка, но отец сам находил меня, когда приезжал в город. Он звонил с вокзала, сообщал о своем прибытии и предлагал поужинать вечером. Мы назначали время и место встречи. Ресторан выбирался заранее — тот, который отец считал лучшим в городе, что сомнению не подвергалось.

Услышав в трубке голос отца, я начинала нервничать. Тревожно поглядывая на часы, мысленно перебирала брюки, платья и юбки, которые видела в витринах. Мне представлялось, как я встречаю отца, элегантно одетая, уверенная в себе, а ему приятно провести со мной непринужденный и беззаботный вечер.

Положив трубку, я стремглав бросалась покупать себе обновку. Помню ту серую блестящую юбку с кокеткой сзади, которую я приметила за неделю до приезда отца. Он непременно заметит, что она короткая, но в меру и отличается от других моих вещей и что у меня наконец появился свой стиль в одежде.

В магазин я отправилась после работы. Юбка села отлично, будто специально была сшита на меня. Продавец уверял, что к ней подойдет любая вещь из моего гардероба, и я купила ее. Весь вечер я с удовольствием поглядывала на обновку. Мы встретимся с отцом и поужинаем. Все будет замечательно.

Когда утром я вышла из ванной, Анна уже проснулась и надела мою юбку поверх ночной сорочки. Ее длинные волосы струились по спине до самого пояса. Она кружилась перед зеркалом и выглядела, как обычно, потрясающе. Все, что она надевала, тут же превращалось в совершенный наряд, небрежный, но элегантный.

— На что ты смотришь? — спросила она, рассмеявшись, сняла юбку и похвалила мой выбор.

Когда Анна ушла в кухню ставить чайник, я надела юбку. Было слышно, как она позевывает и шелестит газетой. Я подошла к зеркалу. Юбка висела на мне как тряпка, а блузка, которую я выбрала, совсем к ней не подходила. Пришлось сменить блузку и обувь несколько раз, прежде чем я снова влезла в свои обычные джинсы и побежала к автобусу. Сложенная юбка болталась в пакете, и в обеденный перерыв я вернула ее обратно.

Потом я вяло бродила по магазинам, примеряя одну вещь за другой. В конце концов махнула на все рукой и зашла в кафе для таксистов, где медленно потянулись минуты до назначенной встречи. Перед моими глазами кружилась Анна в серой юбке и с длинными распущенными волосами. Не останавливаясь ни на минуту.

Я увидела отца издалека. Он стоял, опустив руки, как памятник из гранита или металла. Полная противоположность мне. Ни беспокойства, ни тревоги, что встреча может не состояться.

Моей первой мыслью было убежать. Но я продолжала идти вперед, не чувствуя под собой ног, и вот уже мы сжимали друг друга в крепком объятии. Я ощутила его запах, запах отца, который и после смерти будет чувствоваться в его одежде и вещах. Даже в перчатках, слишком больших для меня, — в них я работала в саду около летнего домика.

— Ты не изменилась. — Отец с удовольствием оглядел меня с головы до ног. Во мне поднялась волна раздражения.

— Ты тоже. — Я посмотрела на его загорелое лицо и белую рубашку, которая делала его моложе, и сразу почувствовала себя неряхой.

По дороге к ресторану мы говорили о маме и моих единоутробных братьях, приезжавших к нему в гости на лето, которых я не видела уже много лет.

У братьев был другой отец. Он погиб в автокатастрофе, когда они были совсем маленькими, и мама уже потеряла всякую надежду встретить нового мужчину, но тут познакомилась с моим папой. В детстве она всегда называла меня своей «маленькой милостью». Я заменяла это на «ваша милость», вычитанное из сказок про принцесс, не понимая, что мама имела в виду мое позднее счастливое рождение и что хорошенькая девочка объединила наконец двух долго искавших друг друга людей.

Войдя в ресторан, мы умолкли. Метрдотель указал нам на столик у окна с видом на замок, и мы заняли свои места.

Шикарно тут на закате, — проговорил отец и довольно кивнул. Он говорил это каждую нашу встречу, и слово «шикарно» всякий раз раздражало меня. От уродливости и бессмысленности замка у меня по позвоночнику всегда пробегал холодок. Я считала, что он квадратный и скучный, а королевскую семью нужно освободить из этой фамильной тюрьмы.

Принесли заказ, мы начали есть, и я вспомнила, какое отвращение вызывала у меня в детстве манера отца поглощать пищу. Мы с братьями порой не могли взглянуть друг на друга, чтобы не прыснуть от смеха. Не думаю, чтобы отец понимал, что мы смеемся над ним, и почти всегда нас, изнемогающих от еле сдерживаемого хохота, выгоняли из-за стола. Мы уходили, не доев, однако нам не разрешали возвращаться.

Теперь отвращение прошло, отец ел, как любой другой человек, но казался очень громоздким, и создавалось впечатление, что его тело занимает слишком много места.

Синие сумерки сменились чернильной темнотой, когда пришло время прощаться. Над головой пронзительно кричали вороны, отец посмотрел наверх и сказал то, что говорил всегда: «Ты только представь, эти птицы так ужасны, что боятся сами себя и поэтому по ночам в поисках укрытия летают стаями».

Шум стоял оглушительный, я вспомнила о больших птичьих стаях, которые часто проносились в сумерках мимо моего маленького балкона. Они садились на каштаны и кричали, как будто не знали, куда им лететь. Потом птицы внезапно исчезали, черным облаком уносясь в темноту национального парка Накки.

Отец говорил эту фразу бессчетное количество раз, совершенно не считая ее избитой. Создавалось впечатление, что каждый раз он произносил ее словно впервые. Или просто хотел повторить? Это оставалось загадкой.

Из окон ресторана на нас лился свет, а мы стояли, подняв головы и прислушиваясь к птичьим крикам. Седые волосы отца отсвечивали желтым. Мы ели одну и ту же еду, слушали одни и те же звуки, и папа говорил те же вещи, что и раньше. Вдруг он повернулся ко мне со словами:

— Береги себя, передавай привет Анне… Мы с мамой так волнуемся из-за вашей поездки… Вы ведь скоро едете… — И обнял меня порывисто и крепко.

Я почувствовала облегчение, потому что отец, вероятно, собрался уйти прямо сейчас, не провожая меня, но, как только он отпустил мои плечи, я захотела, чтобы он снова обнял меня. Он всегда обнимал меня внезапно, и его объятия не утоляли мою потребность в нежности, я не успевала коснуться его в ответ, застывая на полпути в неловком жесте.

Затем мы расстались, как всегда помахав друг другу. Обычай махать на прощание, стоя на ступеньках дома, появился давным-давно. Сначала на лестнице, провожая нас в школу, стояли мама или отец, потом настал мой черед стоять там, когда уезжали они. Маленькой девочкой я безутешно плакала, провожая родителей, и мои братья подтрунивали надо мной. Мне казалось, что если я рыдала недостаточно горько, то с нашими родителями непременно должно было случиться нечто ужасное и мы останемся сиротами. Поэтому когда автомобиль родителей скрывался из виду, мальчишки шептали мне на ухо страшные кровавые подробности автокатастрофы, о чем они знали не понаслышке.

Потом мы выросли, и вместо плача происходило общее ликование, как только машина заворачивала за угол. А если родители уезжали на несколько дней, вообще наступало бурное веселье. Мои братья тут же вытаскивали из папиного письменного стола сигареты, я присоединялась к ним, хотя никогда не любила запах табака, а меньше всего папиного любимого — с ментолом. Отец машет мне в темноте. Отцовскую руку в перепачканной землей перчатке для работы в саду я вижу и после его смерти. Вороны почти утихли, мне надо было торопиться домой, чтобы позвонить ему и поблагодарить за ужин.