Удивительно рыбным оказался тот год, когда я надел серое пальто и перестал бросать случайные взгляды на грудь матери. По-моему, правильней мне было бы еще сосать титьки. Кажется, к тому времени прошло больше года, как я их бросил.

Тем утром мой отец собирался на лов. У них с матерью в тот год набралась здоровая куча торфу, но пришла весть, что со вчерашнего дня почти все украдено. Отец велел матери как-нибудь позаботиться о том, чтоб перенести домой хоть часть торфа, покуда день хороший.

Она взвалила корзину себе за спину, и шесть корзин с торфом уже были дома, не успел ее малыш пробудиться ото сна. Пришлось моей матери оторваться от торфа и обернуться ухом к малышу, который только что проснулся. На меня надели серое пальто, дали поесть каши, и когда мне полагалось уже быть довольным, я, конечно же, доволен не был. Моя мать приладила корзину, чтобы снова отправиться к подножию холма, но я следил за ней, и пришлось ей забрать меня с собой – притом что я еще едва-едва топал. Немного времени прошло, как я уже утомился, и мама вынуждена была усадить меня в корзину и нести к холму. Она отпустила в мою сторону несколько проклятий – в чем, разумеется, не было ее вины.

К тому времени как наполнила корзину торфом, мать предупредила, чтобы я спускался по склону, но я был слишком упрямый и все время возвращался, вместо того чтобы идти вниз. Хорошо помню, как она поставила меня на ноги, оторвала от земли и несла порядочно времени до дому с такими словами:

– Олух царя небесного! – приговаривала она. – Как же здорово ты мне испортил день!

Пришлось ей взять меня на руки и нести домой, прижав к груди, а корзина ее, как и всегда, была полная и тяжелая.

Дома она сгрузила меня на пол и велела Майре усадить меня под корзинку, и пусть я там хоть дальше живу, хоть помру. Несмотря на мои проказы, она принесла в этот день двадцать корзин торфу. К воскресенью торфу в доме была уже большая куча. За ту же неделю отец мой выловил пять тысяч рыбин. Обо всех таких событиях моя мать рассказывала старой ведьме-соседке.

Когда этот корабль разбился о прибрежные скалы на северной стороне Острова, стоял год нужды. Корабль разлетелся в щепки, и комки масла расплылись по всему морю. Масло было дорогое, и возьмись у бедняка даже самая малость такого, он мог бы добыть себе полмешка белой муки. Желтой кукурузной муки[7] тогда еще не завозили.

В то время в Дун-Хыне была береговая охрана, и для них находилось занятие – встречать корабли, которые слишком близко подбирались к суше, поскольку никаких снастей, кроме парусов, чтобы выплыть обратно, у тех не водилось. И вот прослышали синие[8] – таким именем их звали местные, – что у Острова затонул корабль и что́ на нем. И не было больше им никакого сна ни днем ни ночью, и заплывали они к нам в любое время, потому как лодка у них была хорошенько оснащена, а сами они порядочно осведомлены. Они измотали всю душу островитянам, которые постарались попрятать комья масла в такие места, где уж ни кошкам, ни собакам до них не добраться. Так или иначе, этот год люди на Острове прожили хорошо, как бы ни лезли синие из кожи вон. Почти всё масло переправляли через залив Дангян и там продавали что ни ночь, хотя синие тоже натаскали изрядно и брали за него порядочную цену.

Однажды приплыла лодка береговой охраны, и было в ней всего четверо. Лодка с Острова пришла прямо перед ними, а в ней шесть больших комьев масла. Синие тотчас же забрали их в свою лодку, страшно довольные собою. На мостках стояла молодая женщина, а за спиной она прятала здоровенный обломок камня. Она залезла в лодку своего отца, и дальше синие ничего не учуяли, пока женщина не метнула камень, который пробил дно их лодки сверху, а большая вода не хлынула снизу.

Синяя стража сиганула в воду, и туда же полетели и снова поплыли большие комья желтого масла, и женщины снова смогли их спасти. Королевским людям пришлось вытаскивать свою лодку и ставить на нее жестяную заплату. И когда они ее починили, то держались потом за отчий берег обеими руками. Думаю, с той поры они нечасто отваживались на вылазки, пока комья масла, словно замазка, плавали по воде.

* * *

Вскоре после этого мужики с холма увидали овцу, упавшую на берег. Они спустились, чтобы попробовать забрать ее с собой, но, оглядевшись, один из них приметил латунный штырь, торчавший из-под камня. Он потянул и вытащил его. Было в нем четыре фута длины. По всему берегу полно было таких стержней – и медных, и латунных. Никто не знал, что за урожай собрали те двое в тот день, а вышло так, что некогда о берег разбило корабль, и от него на этом месте все еще оставались огромные ящики, где было без счету таких вот стержней. Неизвестно, что сделали потом островитяне с этими ценными кусками металла. Времена были скверные, и, если бы корабль не разбился на Острове, там вообще не осталось бы ни единой живой души, как рассказывали старики. Я и сам часто слыхивал, как ведьма из соседского дома говорила, что это Бог послал его разбиться среди бедняков. А вследствие этого они прожили хорошо несколько лет, в то время как в других местах люди изнывали от нужды и голода, выбиваясь из сил и стараясь раздобыть хоть что-нибудь.

Когда мой отец приносил домой груз из связок таких вот штырей, я не мог и одного из них поставить стоймя, такие они были тяжелые.

* * *

В тот день, когда на меня надели штаны, я чуть было не лишился рассудка. Не мог остановиться, а только бегал, словно щенок. Подумал, что еды мне никакой не нужно, да так и поступил, и все бегал из дому да в дом туда-сюда. Но кто-нибудь за мной все равно приглядывал.

Да, так вот, когда я в очередной раз подбежал к очагу, мать посмотрела на меня и увидала, что штаны у меня промокли напрочь.

– Душа твоя пресветлая, – сказала она, – что ж такое обмочило тебе штаны? Ясное дело, ты сам туда напрудил.

Я сознался в этом и сказал, что просил Нору расстегнуть мне пуговицы, а она не сделала, как я просил. Наверное, это была первая ложь, которую я изрек в жизни, потому что такого я бедной Норе не говорил, а мать задала ей очень крепкую взбучку за то, что сестра не выполнила мою просьбу. Большой жалости достоин тот, кого наказывают не по справедливости, но поглядите, как же рано мне вздумалось проказничать. Отец мой снова принялся за штаны, ведь он-то мне их и сладил, и переделал с умом, чтоб они мне годились для чего и когда нужно, безо всяких хлопот.

Восемь лет, как сказала мать, исполнилось мне в тот день. Назавтра я пошел по всей деревне в сопровождении Айлинь, от дома к дому, – такой был обычай в те времена: всякий раз, когда случались обновка или целый новый костюм у маленького мальчика, заходить в каждый дом. И в каждом доме, бывало, клали малышу в карман пенни или два. Когда мы пришли обратно, у меня в кармане лежало три шиллинга. Я отдал их отцу, хотя лучше всего было бы отдать их матери, ведь именно у нее из-за меня было больше всего хлопот. Но поскольку отец курил табак, от этих пенсов ему выходило больше проку.