Ни Сенька — большой ходок по бабам, ни Кира — убежденный холостяк, не могли взять в толк, зачем я с ней спутался. А ответ лежал на поверхности — нам вместе было очень легко, ни она, ни я ничего не ждали друг от друга, потому и не разочаровывались. К тому же, несмотря на свою непривлекательность и отсутствие той нежной мягкости, которая свойственна представительницам слабого пола, Галя оказалась натурой страстной и даже очень, что не могло не сглаживать прочие ее недостатки. В общем, оставаясь абсолютно свободными от каких-либо обязательств, мы чудесным образом являли эталон искренности в отношениях между мужчиной и женщиной.

Я лежал в постели и всматривался в расхлябисто-слезливое городское небо. Никогда не любил серый, наверное, потому что в палитре моего родного мокрого города этот цвет был основным, а посему опостылевшим до чертиков. Моя линия судьбы, отображавшаяся в незатейливых и тривиальных событиях, вторила петербургскому колориту. Лишь изредка на ее мрачном небосклоне вспыхивала розовость заката или просветы в изумрудной листве наливались волнительной, трепещущей синевой.

В том, что моя жизнь за пределами творчества была до безобразия убога, виноват, конечно, я сам. Но очень сложно выбраться из савана безысходности, когда каждую твою попытку сгладить неровность и ухабистость жизни родители безжалостно критикуют, ставя на тебе клеймо никчемности.

Я думал, что покинув отчий дом, мне удастся выскользнуть из-под их влияния. Наивные заблуждения и только. Если отец уже был готов смириться с никчемностью единственного сына, то мать считала своим долгом, опекать любимое дитятко от самого себя до конца своих дней.

Иногда мне страстно хотелось удрать от них в какой-нибудь нереальный, вымышленный мир. Потому что в любом уголке этого они с легкостью меня находили, каждый раз выволакивая на свет и разглядывая под увеличительным стеклом мою творческую составляющую. Родители считали мои увлечения недугом и желали, во что бы то ни стало, излечить меня от них. Но чем упорнее они пытались заточить меня в рамки условностей и определений, тем отчаяние я старался укрыться от них в своем замкнутом пространстве света и тени, теплохолодности и контрастности, плоскости и округлости форм.

Возможно я глупый утопист, вращающийся в тесной камере своих упоительных заблуждений, но лишь это и позволяет мне дышать. Только в момент творения я чувствую себя настоящим, живым. За этот подарок небес, величайшее из наслаждений — игры моего воображения, находящие воплощения на холстах, я боле всего благодарил Творца.

Сегодня мое внутреннее состояние было удивительно согласовано с пасмурной действительностью. В голове было путано и вяло. И все же туман моих мыслей жаждал очертаний, реальных воплощений и форм.

Повинуясь этому зову, я встал-таки с дивана, мимоходом отметив, что пора бы сменить белье. Заварив кофе, я принялся оглядываться по сторонам в поисках подсказок и намеков, способных дать моей грузно-ворочающейся мысли направление.

Начинать что-либо новое в таком помятом состоянии весьма затруднительно, поэтому я остановил свой взгляд на незавершенном Псоглавце. Его на удивление доброжелательная, я бы даже сказал слезливо-мечтательная морда и подобострастно сложенные лапы, (будто он собирался нести их кому-то навстречу, но в последний момент передумал), отчего-то смутили меня. Словно и не я писал этого пса, будто это сделал какой-то другой Ви — вчерашний. А сегодняшний увидел трогательного персонажа и подивился тому, как правдоподобен и органичен он вдруг сделался в этой всегдашней бытности.

То ли крепкий кофе, то ли почти одухотворенная личина пса оживили меня, прежнюю вялость, словно кошки слизали. Я был бодр, и меня уже вовсю щекотала жажда работы. Наскоро смыв с себя остатки сна холодной водой, я приступил к недописанному полотну.

Кисть, войдя в ауру моей власти, выписывала все новые и новые подробности чудного облика. Мазки становились не просто яркими, жирными метками, но драгоценными каплями, стекающими с кончика кисти, словно моя собственная кровь бежала в ее деревянной, упругой сердцевине.

— Меня не станет, а ты будешь, — приговаривал я, гладя еще влажную морду пса. — Ты не просто вещь — ты душа моя.

Псоглавца я докончил в этот же день и, вдохновившись результатом, одурел от шквала посыпавшихся в мою голову идей. Очнулся я, лишь когда понял, что сижу на полу, заваленный дюжиной эскизов непонятного мне самому содержания, а вокруг всего этого бедлама в кружок стоят чашки со спитым кофе. Как я их все осушил и, уж тем более, когда заваривал, я вспомнить так и не сумел. Я так же не заметил, как городом овладела ночь. Уставший, но довольный, я повалился на диван, так и не сменив белья.

Зуд работопотребности терзал меня всю ночь. Мои бьющие неиссякаемым потоком идеи жаждали скорейшего их осмысления, и сон никак не мог отыскать лазейку во взбудораженном мозгу. На каждом посту стоял живописный страж, то и дело вспыхивая сочными красками, как только мною начинала овладевать сонная одурь.

Мое подлинное живописное бытие неумолимо прорывалась наружу, беря меня в оборот. Все, кроме рисования, сделалось чем-то потусторонним. Я не помнил, как ел, спал, говорил ли я с кем-нибудь по телефону. Я видел перед собой лишь полотна, полотна и только полотна. На девственно чистой белизне их постепенно расцвечивалась проекция моего внутреннего мира, всего того, что ежесекундно дышало во мне, не позволяя забыться действительностью.

Я впал в очередной творческий запой. И когда в один прекрасный день обнаружил, что в холодильнике кончились даже яйца и запасы консервов, которые мне однажды приволокла заботливая мать, а остатки хлеба вконец пожрала плесень, я понял, что поход на улицу — в мир людей, неизбежен.

Экспедиция в магазин была для меня особенно тягостна, потому как ел я исключительно ради того, чтобы не отрубиться в самый неподходящий момент, не дописав очередного полотна. Эта необходимая обязанность снабжать свой организм пищей, выводила меня из себя, особенно в те дни, когда я был всецело погружен в работу. Само ее приготовление, было испытанием, а уж добывание, вообще непосильной задачей.

Окинув разложенные на полу эскизы и начатый холст, словно сирот оставляемых мною на веки вечные, я вышел-таки за провиантом.

Парадная показалась мне чудовищно холодной, словно где-то под лестницей поселилась Снежная Королева и усердно промораживала толстые стены старого фонда. Приглядевшись получше (хотя это было непросто: лампочка на лестничной клетке лихорадочно мигала, словно пыталась подавать сигналы бедствия), я обнаружил на стенах ледяную корку, перила же вообще выбеливались сверкающим инеем. Решив, что коммунальщиков все же следует придать суду святой инквизиции, я осторожно спустился вниз. Не без труда отворив примерзшую дверь, вышел в чистый морозный день, и тут же был ошарашен новым приступом галлюцинации.

По запорошенной набережной шел мой Псоглавец. В длиннополом синем пальто, с торчащими в разные стороны ушами и скорбной мордой. Он обернулся в мою сторону, сбавляя ход и глуповато моргнул, а потом, запахнув поплотнее пальто, поплелся дальше, прямо в сторону ничего не подозревавшего Невского.