Затем, окончив школу, я начала курить и потеряла весь накопленный жир, отчего, впрочем, лучше выглядеть не стала.

После того как я забеременела, я в жизни не прикоснулась к сигарете.

Теперь и к той зеленой фасоли я бы ни за что не притронулась, даже если бы она лежала рядом с маслом, а не плавала в масле.

(Это называется самоконтроль. Вот только откуда он берется?)

В тот день, глядя в трехстворчатое зеркало в галерее, я думала, что на самом деле мое тело выглядит точеным. И руки — подтянутые, мускулистые.

А талия! Недавно я измерила ее сантиметром — двадцать восемь дюймов.

А бюст! Размер 36С. Раньше я о таком только грезила, даже когда была много толще. Понятия не имею, каким образом грудь у меня увеличилась, хотя сама я похудела, я просто констатирую факт: отныне чашечки бюстгальтера у меня заполнены как надо. Моя диета — ничего мучного, никакого белого сахара и жира — помогла мне покончить даже со складкой под животом, которая оставалась со мной многие годы после рождения Чада доказательством моего материнства, и я не сомневалась, что уж она-то со мной на всю жизнь.

Джон утверждает, что, случись ему выбирать между той, какой я была двадцать лет назад, и той, какой я стала сейчас, он, не задумываясь, отдал бы предпочтение мне сегодняшней.

В общем, фигура у меня становится чем дальше, тем лучше. Вопрос: до каких пор?

Какая отрезвляющая мысль: когда тебе за сорок, надолго ли тебя хватит?

Даже знаменитости в «People», которые, если верить журналистам, в свои пятьдесят выглядят сексуальнее, нежели в давно минувшие двадцать, — при взгляде на фотографии этих женщин создается впечатление, будто снимки были сделаны из-под воды. Что-то происходит с лицом (а также шеей, руками, коленями). Никакие операции не могут устранить все эти изменения, к тому же никто особенно и не хочет смотреть на них. Должно быть, фотографы думают, что лучше снимать эти расплывчатые очертания — выгодное освещение, некий намек на былую красоту, — чем хладнокровно исследовать, что же в действительности осталось от прежнего великолепия.

В любом случае платье бесподобно — вне зависимости от того, на мне оно или просто висит на плечиках. Память плоти, протяжная песня, прекрасные бессмертные мысли воплотились в вещь, которую можно купить (всего за 198 долларов!) и носить. Вещь, которую можно принести домой на магазинной вешалке, собрать в складки на руках, подобрать к ней туфли на каблуках и сумочку, — вещь невесомая, женственная, непреходящая, моя.

Еще ничто не предвещает прихода весны, хотя до приезда Чада на весенние каникулы осталась всего неделя. Сегодня утром я проснулась и первым делом обнаружила, что снега выпало еще больше, — огромный холодный ковер на газоне и снежные портьеры из крупных хлопьев, раздуваемые порывистым ветром из стороны в сторону. Джон еще спал, а я, постояв некоторое время у окна и поглядев на пургу за окном, вдруг заплакала.

Почему?

Неужели из-за снега?

Или, может, от мысли о том, что всего через неделю Чад будет дома? Я волновалась перед его приездом, которого ждала с тех пор, как он после новогодних каникул вернулся в Калифорнию. А может, причина в том, что я не перестаю думать — неужели теперь моя жизнь всегда будет такой?

Неужели отныне дни моей жизни будут размечены контрольными точками между каникулами Чада?

От весны к лету. От праздника к празднику.

Наверное, я могла бы проводить эти дни, как раньше: покупать поздравительные открытки, вовремя отправлять их, вывешивать рождественский венок, затем снимать его, высаживать осенью луковицы, весной семена. Но куда деть чувство пустоты из-за постоянного ожидания Чада?

И не факт, что, проучившись в колледже еще несколько месяцев, он вообще будет приезжать домой.

Сначала отправится летом куда-нибудь в Европу. Затем на весенние каникулы махнет с друзьями в Мексику. Потом позвонит в ноябре и скажет: «Мам, я побуду у вас всего несколько дней на Рождество, потому что…»

А что потом?

Это и есть опустевшее гнездо?

Это и есть настоящая причина моих слез, которые я проливаю, стоя у окна и глядя на снег?

Бренда на Рождество прошлась на этот счет:

«Ну и какие ощущения теперь, когда Чад уехал учиться? Как ты справляешься с собой? Наверное, заново узнаешь себя и Джона после восемнадцати лет материнства?»

Они с партнершей, сидя на диванчике, самодовольно взирали на меня с высоты собственного положения — бездетные лесбиянки со своими книгами, собаками породы вельш-корги и постоянной ставкой в государственном колледже, — пока я следила за Чадом, носившимся по их городскому дому. Подозреваю, они годами мечтали увидеть меня такой — разбитой и раздавленной когда, наконец, моя «карьера» матери придет к завершению.

Может, слезы у окна в день снегопада символизировали участь, которую они лелеяли для меня?

Сью тоже предсказывала нечто подобное. В августе, когда снова начались занятия, она стояла в коридоре колледжа и всеми силами изображала грусть в глазах, со своей надежной позиции матери девятилетних двойняшек. Но я уверенно твердила:

— Я, конечно, буду скучать по нему, но я всегда желала для моего ребенка, чтобы он вырос здоровым и превратился в счастливого молодого человека. Как же я могу расстраиваться теперь, когда все эти желания сбылись?

— Да так, — сказала Сью. — Потому что это чертовски грустно.

— Да, может быть, немного, — согласилась я. Тогда комок наподобие пуговички или ватного шарика — вроде тех опасных маленьких вещиц, которые наши дети имеют обыкновение глотать, — встал в моем горле, и меня охватило желание разрыдаться. Но вместо этого я улыбнулась.

Сегодня утром все вокруг обледенело. Перед работой Джон соскреб ледяной налет с ветрового стекла моей машины. Я наблюдала за ним из спальни. Немного дальше, на заднем дворе, соседский спаниель (их внук прозвал его Куйо) терзал какую-то тушку в кустах. Скорее всего, дохлого енота, хотя однажды он притащил во двор длинную тощую оленью ногу и часами, вертясь на месте, яростно грыз ее, терзая на снегу кровавый ошметок так, словно он был влюблен в него, а потом потерял к ней всякий интерес и позволил Джону его выбросить.

Но сейчас Куйо казался полным беспощадной решимости расправиться со своей добычей и возился с ней не только ради удовольствия.

Час спустя я вышла из дома. Я вела машину очень осторожно. Черный лед. Я даже не знаю, что это в точности такое, кроме того, что его невозможно разглядеть. Вернее, прежде чем успеваешь его рассмотреть, машина слетает в кювет.

Я надела свое новое платье. Смехотворно в такую-то погоду, но я не смогла устоять. Надела его с черным свитером, черными колготками и сапогами, но все равно ветер на автостоянке продувал меня в таком наряде насквозь. Я чувствовала себя довольно глупо, зато, когда входила в кабинет, Роберт Зет оторвался от бумаг, которые разбирал, и воскликнул: «Эта женщина отчаянно стучится в двери весны. Ай да молодец, Шерри Сеймор! Аплодирую тебе в твоем чудесном платье!»