Они не шли ни в какое сравнение с его доспехом, созданным лучшими мастерами Базеля. Не обладающие ни тяжелым оружием, ни мощной броней, щеголяющие вместо элегантных сигнумов на броне пятнами ржавчины и похожие на мелких шакалов, осадивших гордого льва, они, тем не менее, обладали тем, чем не обладал сам мессир Хлодион. Боевой слаженностью, звериным напором и дерзостью. Рыцарская ярость столкнулась с яростью варварской, но точка ее плавления оказалась, к несчастью для него, немногим ниже.

Напрасно грозный «Уриил» метался вдоль переулка, пытаясь поразить своих более проворных врагов, напрасно крушил здания огнем своих смертоносных минометов, лангобардские машины безостановочно жалили его точечным огнем своих орудий и мгновенно уходили в мертвую зону, сменяя друг друга. К тому моменту, когда подошедшая подмога отогнала мерзавцев, доспех уже не подавал признаков управляемости, привалившись к стене и чадя густым дымом. Сам мессир Хлодион, извлеченный пехотинцами из дымящегося панциря, был еще жив, но Гримберт сомневался, что тот когда-нибудь сможет возобновить рыцарскую службу – разве что ему придется сконструировать себе новую бронекапсулу под размер своего тела, лишившегося и рук и ног.

Гримберт рычал от злости, наблюдая за тем, как исчезают все новые и новые пиктограммы. Если подобный ад открылся за юго-западными вратами, что же тогда творится у юго-восточных? Может, Лаубера и вовсе нет в живых? Это было бы скверно. Это нарушило бы план.

План. Впервые это слово показалось ему не таким изящным, как прежде. Даже неприятным на вкус, как испорченный плод, слишком долго провисевший на ветке и успевший напитаться гнилостными соками.

Его план. Он учитывал все, что только можно учесть. Кропотливо спроектированный, он был произведением оперативного искусства, но ошибки вновь наслаивались на ошибки – и вот уже его выверенный ход превращается в хромающий судорожный бег, как у рыцаря с поврежденной ходовой частью.

Гримберт тяжело дышал, несмотря на то что «Золотой Тур» насыщал его легкие очищенным и охлажденным воздухом с достаточным количеством кислорода. Лаубер не должен был погибнуть в Арбории. Это тоже было частью плана – той самой, которой он не поделился даже с ближайшими рыцарями.

Лаубер, граф Женевский, обретет куда худшую кончину – это уже определено.

После неудачного штурма Арбории, который обернется кровавой катастрофой для императорской армии и ужасными потерями у многих, очень у многих коронованных большими и малыми коронами господ, неизбежно возникнет вопрос: а кто несет ответственность? Кто виноват в том, что цвет имперского рыцарства оказался растерзан еретиками в бездарно спланированном штурме, который и вовсе неминуемо окончился бы полным разгромом, кабы не маркграф Турина? Поначалу этот вопрос будет звучать негромко и осторожно, но рано или поздно начнет приобретать необходимую громкость. Достаточную даже для того, чтоб его расслышал сам господин императорский сенешаль.

Слухи поползут все быстрее, не разбирая границ латифундий и феодов, титулов и званий. Поползут ядовитыми змеями через пронизанный похотью и секрециями шелк развратных будуаров, через строгие канцелярии и кабинеты, через несокрушимые замки и гулкие погреба. Их семена упадут на благодатную почву, щедро посыпанную прахом заживо сгоревших рыцарей.

Слухи эти Гримберт давно подготовил – уже назначены люди, которые станут осторожно нашептывать нужные слова в нужные уши, а тем, кто мог бы их пресечь, выплачены щедрые дары из маркграфской казны. Слухи будут тревожными и нехорошими, но один из них, самый ужасный, будет виться над империей с настойчивостью трупной мухи.

Что, если Лаубер, граф Женевский, сам же и виноват в разгроме? Что, если он нарочно заманил основную часть императорской армии внутрь Арбории, чтоб перебить как можно больше сторонников его императорского величества? Это он разрабатывал план битвы и увлек на свою сторону сенешаля. Это он повел солдат прямиком на убой – на кривые ножи и мины лангобардов.

Ловушка. С самого начала – ловушка…

Победителей не судят. Проигравшим заживо дробят кости на дыбе – добрая имперская традиция, которой много, много веков. Его величество не даст яду разъедать империю, сея недоверие и смуту среди своих вассалов. Он вынужден будет объявить суд над графом Женевским. И тогда… Гримберт улыбнулся, чувствуя сладость на спекшихся и обкусанных губах. И тогда сир Виллибад, старший рыцарь Лаубера и его доверенное лицо, выступит свидетелем на стороне обвинения, рассказав нечто воистину страшное.

Граф Лаубер – еретик.

Предатель христианской веры и императорской клятвы.

Он сознательно изменил Святому Престолу, отринув истинную веру и обратившись в арианскую ересь. С Клефом, царьком лангобардов, у него был тайный сговор – отвести на заклание всех христиан, вставших под его знамя. Вот и секретный шифр, вот и обагренные кровью идолы из подвала графского замка…

Гримберт сжал в кулак пальцы, вспомнив на миг раздавленную грушу. Так и голова графа Лаубера лопнет, исторгнув из себя липкую жижу. Однако ему самому не придется пачкать пальцы. Все будет сделано надлежащим образом и без его личного участия. Благо механизм запущен – запущен задолго до того, как звук боевого горна повел рыцарей на штурм Арбории.

Все уже подготовлено и ждет своего часа – свидетели, подложные письма, улики. Все на своих местах. Недаром Гримберт готовил эту комбинацию столько лет. Кропотливо, с нечеловеческой выдержкой, тщательно подстраивая детали замысла друг под друга и бесконечно шлифуя стыки. Заботясь о том, чтоб самому остаться вне подозрений. Безукоризненно – как и все, что он делал. Точно ткал из тончайшей нити огромную паутину сложнейшего узора.

Может, потому его и прозвали…

Гримберт стиснул зубы. Это слово вынырнуло откуда-то из-под сознания, ужалив его, точно пика, угодившая в неприкрытое доспехами место. Слово, докучливое, как вьющееся вокруг насекомое. Слово, привязавшееся к нему, как камень к утопленнику. Во всей империи франков не нашлось бы человека достаточно безрассудного, чтобы произносить его вслух – по крайней мере, не в присутствии маркграфа Туринского, однако тысячи бесплотных ушей Гримберта, разбросанных от Турина до самого Аахена, улавливали его денно и нощно.

Его с отвращением произносили могущественные герцоги в своих шикарных, устланных бархатом и атласом альковах. Его шепотом бормотали озирающиеся от страха бароны с их жирными дряблыми шеями. Его поминали, перекрестившись, голодные крестьяне в поле.

Паук.

Гримберт-Паук.

Паук из Турина.

* * *

Гримберт вышвырнул это навязчивое слово из мыслей. Оно явно попало туда не из эфира, эфир последние полчаса изрыгал лишь разъяренные крики и доклады, делающиеся тем короче, чем меньше пиктограмм оставалось на тактическом дисплее. Сейчас это не волновало его. Его волновало только то, успеет ли он поймать взгляд Лаубера, графа Женевского, в тот миг, когда он будет лежать на грубой колоде, а по его лицу скользнет зыбкая тень палаческого топора…