событий, — вроде иностранных дипломатов, никогда и не были настолько наивны, чтобы, подобно новейшим историкам, принимать за чистую монету мотивировку указа. «Царь отставил от должности почти всех президентов коллегий или советов, — сообщает об этом факте своему правительству французский посланник Кампредон. — Все эти господа — сенаторы, и отныне они будут просто заседать в сенате, перед которым прежде поддерживали свои мнения».

Была ли эта временная опала почти всех «верховных господ» результатом случайных злоупотреблений, случайно открытых императором и вызвавших его гнев, или же в перевороте 1722 года мы должны искать известную принципиальную подкладку, как и в реформе 1718-го? Некоторые хронологические совпадения показывают нам, где, по-видимому, всего ближе можно найти ключ к загадке. 1721–1722 годы отмечены, во-первых, рядом мер, касавшихся положения дворянства. Крупнейшими из них были учреждение должности герольдмейстера, «кто б дворян ведал», и издание Табели о рангах. Эту последнюю принято рассматривать в нашей историографии как меру демократическую, как своего рода завершение реформы 1682 года, уничтожившей местничество: «порода» была окончательно поставлена ниже «заслуги». Но не надо забывать, что в промежутке русское служилое сословие пережило эпоху полного смешения чинов, когда вчерашние боярские холопы сегодня становились губернаторами и министрами, если и без этих титулов, то с соответствующей властью. В инструкции же герольдмейстеру определенно проводится та мысль, что впредь не только военное офицерство, но и гражданское чиновничество должно рекрутироваться из дворянских детей, которые в этих видах и должны обучаться «экономии и гражданству». В Табели же хотя и подчеркивается неважность «породы» для карьеры служилого человека (потомки служителей русского происхождения или иностранцев, первых 8 рангов, причисляются к лучшему старшему дворянству, «хотя бы и низкой породы были»), делается еще одна уступка военным, которые всегда были из дворян, сравнительно со штатскими, среди которых буржуазные элементы были гораздо сильнее представлены. Именно вновь произведенные в гражданские чины не сразу сравниваются с соответствующими, по Табели, военными чинами, а лишь по выслуге известного количества лет. «Понеже сие в рангах будет оскорбительно воинским людям, которые во многие лета и какою жестокою службою оное получили, а увидят без заслуги себе равного или выше». Это внимание к чисто дворянской точке зрения на «заслугу» еще подчеркивается припиской к Табели, припиской, на первый взгляд, довольно странной, но понятной, если мы взглянем на нее, как на один из зародышей будущей «Жалованной грамоты дворянству». Приписка снимает бесчестье с тех дворян, которые были под следствием и подвергались пытке, но по суду были потом оправданы. Присоединив ко всему этому заботу о дворянских гербах, проявленную сенатом именно в момент обсуждения Табели, мы получим общую картину, весьма далекую от всяких «демократических реформ»; и ее нисколько не портит поношение «породы», потому что породой-то, со старомосковской точки зрения, дворянство XVII века и не могло похвастаться. Ему нужно было не признание его аристократизма, в этом смысле все было покончено еще в дни Смуты, а признание его права на власть, а на первый случай даже просто отобрание в его пользу у буржуазии доходных должностей. Этому последнему и отвечала одна маленькая, весьма мало заметная реформа, относящаяся к тому же 1722 году, В 1718 году одновременно с введением коллегий было восстановлено централизованное городское управление, разрушившееся с падением ратуши: были устроены городовые магистраты, подчиненные Главному магистрату в Петербурге. Очень характерно, что восстановление было неполное: в ведение магистратов попало не все буржуазное, неслужилое и некрепостное население, которое ведалось после 1699 года бурмистрами, а только горожане, купцы и промышленники в тесном смысле этого слова. Но еще более характерно, что и у магистратов в 1722 году была отобрана одна из главных функций прежней бурмистерской палаты — сбор косвенных налогов: указами от 11 и 13 апреля этого года велено было пошлинные, кабацкие, соляные и другие всякие сборы передать отставным военным, по назначению военной коллегии, а «раскольники и бородачи» при этих военных людях должны были играть исполнительную роль «целовальников». Косвенно петровский указ этим, конечно, устанавливает, что на сбор косвенных налогов в начале XVIII века смотрели не как на повинность, а как на привилегию, теперь эта привилегия была отнята у буржуазии и передана служилым людям, которые, нужно сказать, на практике мало ею воспользовались, найдя это буржуазное занятие, очевидно, не по своим вкусам и привычкам. Через три года только четвертая часть пошлинных сборщиков была из отставных военных, остальные места были по-прежнему за купцами, потому что их некем было заменить.

1722 год обозначает, таким образом, новый сдвиг в сторону служилой массы, новый успех дворянской реакции. Нет надобности оговаривать, что такова была объективная сторона событий; субъективно Петр оставался более чем когда бы то ни было на старой колее, в этом самом году начав кампанию, нисколько не менее «буржуазную» по своим задачам, нежели борьба за Балтийское море, и, конечно, более сознательно буржуазную. То был персидский поход. Позже мы несколько детальнее коснемся этого достойного финала эры торгового капитализма — «начала конца» и для личной биографии Петра. Но не приходится отрицать, что ко времени персидского похода Петр был сознательнее не только в области внешней политики. Не отдавая себе отчета в социальной подкладке творившегося вокруг него, он ясно видел одно: что на ту группу людей, с которой он привык делать дело, положиться нельзя; что ее интересы каким-то роковым образом расходятся с интересами этого дела; что они — не помощники, а тормозы, если не сознательные враги его начинаний; что с ним борется возрожденный реставрацией XVII века феодализм с привитыми извне новыми экономическими формами; что, конечно, туземное приспособит к себе занесенное с Запада, а не наоборот; что вся его попытка в целом заранее осуждена на неудачу: так он, конечно, сам никогда не формулировал бы положения подозрительных и ненадежных людей, которых судьба сделала его ближайшими слугами и советниками. А между тем потребности все того же дела заставляли его уехать за две тысячи верст. И вот чрезвычайно характерное различие: уезжая в 1711 году, он создает орган управления — сенат; уезжая в 1722 году, он оставляет за собою орган надзора — генерал-прокуратуру. История сделала впоследствии из генерал-прокурора своего рода визиря, министра для всех дел или, если угодно, царского главного бурмистра. Но Петр имел для него в виду совсем не это. Его генерал-прокурор, как его рисует инструкция от 27 апреля 1722 года, ничем не управляет, он только следит, следит неукоснительно за лукавыми и ленивыми рабами, носящими звание сенаторов и тайных советников. И чтобы они не проводили времени праздно, работали «истинно, ревностно и порядочно»,