К ней подходили незнакомые генералы и офицеры, выражали соболезнования. Она молча кивала. И среди хвойных ароматов, холодного оранжерейного запаха цветов, среди военных мундиров и орденских колодок она чувствовала ребенка, которого принесла в себе к этому гробу. Муж узнал перед смертью мучительную правду и, казалось, простил ее, оставил главные их объяснения на потом, после своего возвращения. Но теперь объяснений не будет, и та морщинка на его переносице, та недодуманная мысль была о ней, о ребенке.

Она не знала, кем умершему мужу приходится ребенок. Притаившись в ней, он ловил этот тягостный запах хвои, знал о суровых лицах военных, об упавших к ногам караульного розах.

Распорядитель траурной церемонии, полковник с черно-красной лентой на рукаве, объявлял имена выступающих.

Первым выступил Министр обороны, темнолицый, с густыми бровями и глухим сипловатым голосом, в котором не было сострадания, а была суровая твердость, говорившая о неизбежности утрат, неотвратимости военных потерь:

– Генерал Окладников был доблестным генералом Российской армии, образцом служения армии и Родине.

Ольга слушала слова, которые били в нее деревянным молотком, не причиняли боли, а только слегка оглушали ее. Она не понимала значения слов, считала число ударов.

– Генерал Окладников выполнил свой долг до конца. Вечная ему память!

Министр подошел ко гробу, поклонился, поправил траурную ленту и удалился туда, куда влекли его неотложные дела военного министерства.

Говорил невысокий генерал с лицом, на котором свежо горел азиатский загар:

– Генерал Окладников был блестящим стратегом. Он вносил в разработку операций оригинальные решения, на которых учились офицеры. Существовала «школа Окладникова», и я уверен, что она войдет в сокровищницу военной мысли.

Ольга слушала генерала и вспоминала, как муж, еще не муж, не жених, пригласил ее танцевать на званом вечере, и, кружась среди праздничных столов, чувствуя у себя на талии его сильную руку, она вдруг испытала сладкий испуг, похожее на прозрение знание. Подумала, этот статный с седеющими висками мужчина будет ее мужем.

Загорелый генерал продолжал говорить. Умолк, поклонился гробу и ушел, смешавшись с другими военными.

К ней подошел старинный друг мужа генерал Макарцев. У него было потрясенное лицо, и в глазах стояли слезы. Он поцеловал Ольге руку и произнес:

– Он вас так любил! Такое для всех нас горе! – и отошел, боясь не сдержать слез.

Церемония длилась час. Потянулась вереница военных, подходивших проститься. Заглядывали на мгновение в гроб, где белело лицо, и уходили. И когда пришел черед подойти Ольге, она приблизилась к горе цветов, из-под которой виднелось спокойное, с закрытыми глазами лицо, переносица с темной морщинкой, в ней не было слез, не было рыданий. А только каменная тяжесть, под которой притаилось пугливое биение – ее ребенок.

Гроб доставили на аэродром. Взлетая в вечерней заре, она смотрела, как на темной земле золотом вышита Москва, похожая на плащаницу. Испытала беззащитность перед силами, которые движут ее судьбой, слепо меняют ее жизнь. Теперь, подчиняясь этим безымянным силам, она летит в ночь, туда, куда не предполагала попасть. В дом, где родился муж и где на кладбище уже вырыта для него могила.

Ночной перелет в Оренбург был мучительным, с тревожными урывками сна. Она старалась представить, как в нижнем отсеке самолета, под ее ногами лежит муж с тем же неизменным выражением лица, с недодуманной мыслью о ней. И вдруг в кратком забытье увидела, как втроем, всей счастливой семьей, летят, взявшись за руки, в небе, ветер шевелит волосы на голове сына, и они пролетают сквозь облака над далекой зеленой землей.

В Оренбург прилетели на рассвете. Их встречали губернатор, весь в черном, с розовым гладким черепом, военные, державшие жестяные венки с цветами, какие-то незнакомые заплаканные женщины, и при виде этих незнакомых заплаканных лиц в Ольге что-то дрогнуло, накатились рыдания, но остановились, не вырвались наружу слезным воплем.

В деревню, на родину генерала Окладникова, летели двумя вертолетами. Ольга сидела у иллюминатора, глядя, как солнце гуляет по салону, попадает на гроб, стекает с гроба. Видела, как дрожит металлический пол вертолета, и подумала, что лежащему мужу тряско и неудобно. Спохватилась, горько ахнула, но рыданий не было.

Внизу тянулись степи, леса, мелькали речки, латунным солнцем отсвечивали озера. Внизу была весна, было тепло, чудесно. Столько раз муж звал ее с собой в родную деревню, хотел познакомить с родителями, показать любимые места. Но она не соглашалась, ей были не интересны эти простые сельские люди, их разговоры, мысли. Муж огорчался. И вот теперь он настоял на своем. Влечет ее в свои родные места, и она послушно следует за ним, неживым, и солнце, отраженное от ветряной поверхности озера, наполняет вертолет летучей рябью.

Вертолеты опустились на краю большой, с серыми домами деревни. Их встречали люди, должно быть, местное начальство, все в черных, туго застегнутых пиджаках. Было много солдат в синих беретах и тельняшках, блестели трубы оркестра. Солдаты вынесли гроб из вертолета, сняли крышку и на руках понесли в деревню. Из домов выходил народ, кланялись, причитали. Бегали собаки, кричал петух. Тяжело вздыхал оркестр, будто ронял на землю тяжелый пухлый звук.

Ольга шла за гробом, оглушенная этим медным аханьем, думая – неужели мимо этих заборов, мимо домов с наличниками бегал в детстве муж? Их, эти заборы, эти невзрачные дома, хотел ей показать? Чем-то удивить, восхитить. И теперь с опозданием она видит все это, но некому сказать, что она чувствует. А чувствует она глухое непонимание, остановившееся дыхание и крохотную горячую жизнь, которая уже знает об этих крашеных заборах, цветущей у дороги иве, о женщинах в черных косынках, мужчинах с опущенными руками. В ней не было слез, а только испуг, непонимание мира, в котором случилась смерть мужа, и рядом с этой смертью зреет другая жизнь.

Подошли к дому с линялым голубым забором. Ворота были настежь открыты, у ворот стояли мужчина и женщина. Он без шапки, с седой головой, с широким лобастым лицом и уже стариковским трясущимся ртом. И она, сутулая, полная, будто придавленная к земле, опиралась на руку старика. Ольга шагнула к ним, и женщина устремилась сначала к ней, а потом к открытому гробу, и так замерла, словно хотела обнять и Ольгу, и сына. Мужчина не пустил ее, удержал, не дал упасть.

Гроб поставили у крыльца на лавки. Ольга смотрела на лицо мужа, которое казалось утоленным, словно он был рад оказаться дома и убедиться, что старое дерево наполнено зеленым туманом готовой распуститься листвы, из черной грядки перед крыльцом выглядывают розовые клювики пионов, а на отце его старый темный пиджак, который тот надевал по торжественным случаям.

Кладбище, как зеленое облако. Шли всей деревней, с громыхающим оркестром. За гробом солдаты на малиновых подушечках несли ордена, следом шагала Ольга, рядом с ней двигалась родня мужа, его мать и отец, и мать тихо ахала, начинала падать, а ее поддерживали в несколько рук, принуждали идти.