Пауза.

— Ты говоришь как Холден Кофилд, Джей. «Все чухня, ля-ля-ля…»

— Я этого не говорил.

— Но имел в виду. И знаешь, мне все это порядком надоело. Мой папа — старый хрыч, потому что его волнует чистота подъездной дорожки. Марк пустозвон, потому что у него есть «Пежо-206». Я тоже пустышка, потому что… возражаю тебе. Остается один Шон. И посмотри, что с ним стало.

Пауза.

— Твой отец прав, Джей. Тебе пора повзрослеть.

— В этом-то и беда, Джем, что я уже повзрослел. Мне этого совершенно не хотелось, но тем не менее это факт. Я вижу, что меня ждет, и мне становится страшно. Безмозглое существование в фирме телерекламы, когда пределом мечтаний является хороший фильм после программы новостей. Мне этого мало, Джем. Я хочу сделать что-то действительно важное.

— Просто найди себе хорошую работу, Джей. И забудь ты об этих «Тамильских Тиграх». Забудь о глинобитных хижинах. Самое важное, что ты можешь сделать, это найти себе хорошую работу.

От Джеммы я направляюсь к Шону. Весь их дом забит ящиками и коробками. Они уезжают через несколько дней.

— Спасибо за помощь, — говорит миссис Ф. — Он у себя.

Я спрашиваю у Шона, был ли он еще раз у врача. Шон говорит, что нет, но его направили к какому-то доктору в Дамфрисе, которого он должен посетить через пару недель.

— Значит, ты уже точно уезжаешь в Шотландию? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Неужели ты даже не подал заявку на трудоустройство? — спрашиваю я. Я хоть заявки подаю. Меня раздражает то, что Шон так легко сдался. Из-за его лени я скоро останусь без друзей. Он отвечает, что у него нет времени на то, чтобы работать. В «Британнике» он добрался уже до буквы «И», но не обольщается, потому что самые крупные разделы: на «М», «П», «С» и «Т» — еще впереди.

В какой-то момент мы оба умолкаем и вспоминаем о том, что произошло у врача. Но ни он, ни я не хотим снова к этому возвращаться.

— Шон, а почему бы тебе не сдать экзамены, не найти работу и не остаться здесь? — спрашиваю я. — Я серьезно, без дураков, почему бы не заняться чем-нибудь полезным вместо того, чтобы читать про этих дурацких жужелиц? Постарайся, возьми себя в руки. Почему мы оба смирились с тем, что у нас ничего не получается?

Шон смотрит на меня с изумленным видом и спрашивает, какие у меня проблемы. Меня это окончательно выводит из себя. Он ведет себя так, словно у меня проблемы серьезнее, чем у него.

— Знаешь, это не смешно, — говорю я. — Ты превращаешься в настоящего неудачника, Шон.

— А ты нет? — спрашивает он, не отрываясь от монитора, и начинает хихикать, словно это очень смешно, что мы оказались с ним в одной лодке, хотя на самом деле это не так. Его лодка уже идет ко дну, а моя все-таки еще держится на плаву. — Самое главное в электрическом угре то… — начинает он своим профессорским тоном.

Иногда я начинаю его ненавидеть.

— А почему ты не хочешь переехать к нам?

— Отличительное чертой жужелиц является то… — продолжает Шон.

Я наклоняюсь вперед и закрываю рукой экран монитора.

— Папа не будет возражать, Шон. — Я дожидаюсь, когда он меня услышит, и убираю руку. — Я уже говорил тебе. Это я не хотел с тобой жить, чтобы не брать на себя ответственность. И дело не в том, что ты гей. Ты сумасшедший, а это гораздо хуже.

Шон с такой страстью нажимает на кнопку мыши, что чуть ее не ломает.

— К тому же, возможно, я сам стал неудачником только из-за того, что слишком много времени вожусь с тобой, — добавляю я. — Такая мысль не приходила тебе в голову? Возможно, если бы ты взял себя в руки и перестал быть таким идиотом, моя жизнь тоже наладилась бы. Мне осточертело тебя обихаживать и выслушивать весь этот бред о том, что работу должны выполнять роботы.

— Обихаживать меня? — с изумлением переспрашивает Шон. — Это же ты постоянно твердишь о своих долбаных роботах!

Голос у него срывается, но я уже не могу остановиться. Я уже даже не смотрю на него, а пялюсь в маленькое зеркальце, висящее над его головой, и кричу сам на себя:

— И прекрати сплетничать о Джемме за ее спиной! Я знаю, ты говоришь, что она меня бросит, когда уедет в Шеффилд!

Шон заявляет, что ничего подобного он не говорил. И тут в комнату входит его мать с коробкой под мышкой. Она спрашивает, из-за чего сыр-бор, и Шон объясняет, что все из-за того, что Джея в очередной раз выгнали с работы.

Когда миссис Ф. выходит, я тоже встаю.

— Сдай экзамены, бездельник, и прекрати оправдывать себя, изображая гея, — говорю я.

— Да, ты прав, Джей, — отвечает Шон и, щелкнув по мыши, вновь возвращается к статье о жужелицах, — я это сделаю в тот же день, когда ты перестанешь оправдывать все свои поступки смертью мамы.

11 часов вечера.

У меня в голове творится что-то очень странное. Я даже не могу определить это словами. Как будто череп наполнен супом, который плещется из стороны в сторону, когда я наклоняю голову, или мыльной водой, в которой тонут все мои мысли. Большую часть времени это такой жиденький бульончик с овощами, но иногда, например сегодня, он приобретает консистенцию домашнего супа-пюре. Я как-то слегка не в себе. В животе тоже странные ощущения, словно там какая-то огромная сжатая пружина, которая в любой момент может распрямиться. А распрямившись, она может подтолкнуть меня на абсолютно безумные поступки. Если мне хватит бензина, я доеду до деда и спрыгну с Прибрежной Головы. Я чувствую, как меня прямо-таки подмывает это сделать. И не потому что я хочу умереть, просто мне нужна какая-то встряска, чтобы увидеть перспективу.

Я даже начал ненавидеть Наполеона. Я смотрю на подаренный мне мамой Джеммы портрет и представляю себя в рядах его сторонников. Не сомневаюсь, что он был энергичным и пробивным чуваком, и мы бы вряд ли с ним поладили. Он бы командовал и помыкал мной, посылал то за тем, то за этим. Он бы вел себя точно как папа: наверняка он был из тех, кто может переживать из-за того, что кто-то воспользовался его водой для ванны.

Я сегодня пишу как в первый раз. Все предшествующие записи были обязаловкой. Я представляю, как обнаружу этот дневник через двадцать лет, когда стану знаменитым писателем, и от души над собой посмеюсь: ха-ха-ха, папа сказал мне то-то, а я ему ответил то-то, — видите, как я его обскакал, ну разве я не молодец? По-моему, этот ретроспективный взгляд вполне естественней, учитывая, что я собираюсь стать писателем.

Однако сегодня я пишу, потому что мне одиноко. Обычно я чувствую себя довольно счастливым человеком. У меня нормальные отношения с окружающими, и, начав любой разговор с простого «привет», я могу рассказать в веселой и смешной манере о том, что произошло со мной за день. Но боюсь, что в этом состоянии я ни с кем не смог бы говорить.

14 марта: Вначале я еще мог писать маме письма, в которых говорил о смерти, но теперь на эту тему наложено табу.