Это не было домом – в традиционном смысле. Это был монастырь. Окруженная глинобитными стенами группа строений, стилизованных под старину. Но в отличие от тех старинных монастырей этот на макушке своего главного шпиля нес не крест, а двузубец. Камертон. Символ, который исповедовали тоновики.

Монастырь тоновиков.

Ситру передернуло, как передернет любого, кто столкнется с чем-либо чужим и непонятным, да еще отдающим мистикой.

– Держись подальше от этих чокнутых, – сказал ей как-то отец. – Людей туда затягивает, и больше их никто никогда не видит.

Какая нелепость! В наши дни никто не может исчезнуть бесследно. «Гипероблако» прекрасно знает, где кто находится. В любое время. Правда, оно не обязано никого об этом извещать.

В иных обстоятельствах Ситра, может быть, и последовала совету отца. Но теперь она явилась вестником смерти, а это отметало все сомнения.

Она вошла в монастырь через ворота, расположившиеся под аркой. Ворота не были заперты, и Ситра, проникнув вовнутрь, оказалась в саду, полном белых цветов, источающих сильный аромат. Это были гардении. Тоновики в основном сосредотачивались на запахах и звуках. А вот зрительные эффекты не имели для них никакой ценности. Настолько, что тоновики-экстремисты даже лишали себя зрения, и «Гипероблако» неохотно позволяло им делать это, запрещая наночастицам его восстанавливать. Это было ужасно, и тем не менее культ, который исповедовали тоновики, являлся одним из немногих проявлений религиозной свободы, сохранившихся в мире, давно похоронившем своих богов.

По каменной дорожке Ситра прошла через сад к церкви, над которой возвышался знак камертона, и, толкнув тяжелые дубовые двери, вошла в часовню, заставленную скамьями. Внутри царил сумрак, несмотря на витражные окна по обеим сторонам часовни. Витражи не старые, не из Эпохи Смертных – изготовлены уже тоновиками. Странные сцены изображались на них: человек без рубашки, согнувшись под тяжестью ноши, тащил на спине огромный камертон; могучие валуны раскалывались на части, исторгая из своих недр молнии; толпы людей, охваченные паникой, спасались от огромного червеобразного существа, которое спиралью поднималось из земли.

Ситре не понравились эти изображения. Она толком не знала, во что верят эти люди, но картинки показались ей смешными. Нелепыми. Все знали, что так называемая религия представляет собой просто мешанину суеверий, пришедших из Века Смертных – дичайшая мозаика. Но при всем при этом оставались люди, которых эта мозаика увлекала и вдохновляла.

У алтаря стоял не то священник, не то монах. Он что-то монотонно бубнил и одну за другой тушил свечи.

– Простите, – начала Ситра, и голос ее прозвучал громче, чем ей хотелось. Во всем была виновата акустика часовни.

Человек не испугался, не вздрогнул. Погасив своими серебряными щипцами последнюю свечу, он сложил их и направился к Ситре, заметно прихрамывая. А интересно, он просто изображает хромоту или же его религиозное свободомыслие позволяет ему не лечить повреждение, ее вызывающее? Судя по морщинам на лице, этому человеку давно пора было сделать полный разворот и омолодиться.

– Я викарий Берегард, – сказал человек. – Вы пришли на исповедь?

– Нет, – ответила Ситра, показав на свою повязку на рукаве, – мне нужно поговорить с Робертом Фергюсоном.

– Брат Фергюсон отдыхает после обеда. Я не хотел бы его беспокоить.

– Но это важно, – сказала Ситра.

Викарий вздохнул.

– Чего не избежать, того не избежать, – сказал он.

И поковылял прочь, оставив Ситру в одиночестве.

Она осмотрелась, стараясь не пропустить ни малейшего штриха из странной обстановки. На алтаре прямо перед ней находилась гранитная лохань с водой. Но вода была мутной, и от нее несло затхлой гнилью. Позади алтаря возвышался центр всей часовни – длинная стальная двузубая вилка, подобная той, что венчала крышу. Размером в шесть футов укреплен камертон в основании из обсидиана. Рядом с камертоном, на отдельной подставке, на черной бархатной подушечке лежал резиновый молоток. Но центром композиции был, конечно, сам камертон – огромная вилка с цилиндрическими, очень гладкими серебристыми зубцами, холодными на ощупь.

– Хотите ударить? Давайте, это не запрещено.

Ситра, которую застали врасплох, быстро отошла от камертона.

– Я брат Фергюсон, – сказал подошедший. – Вы хотели меня видеть?

– Я ученик жнеца Кюри, – сказала Ситра.

– Я слышал о ней.

– Я к вам с печальным известием.

– Продолжайте.

– Вынуждена сообщить, что ваша сестра, Марисса Фергюсон, была лишена жизни жнецом Кюри сегодня в три часа пополудни.

Человек совсем не выглядел расстроенным. Просто покорно вздохнул:

– Это все?

– Что значит «это все»? Вы что, меня не слышите? Я только что сказала вам, что ваша сестра умерла.

Человек вновь вздохнул:

– Чего не избежать, того не избежать.

Тоновики Ситре не были симпатичны и до этого; теперь же она почти ненавидела их.

– Значит, вот так вы и реагируете? – спросила она. – Это и есть ваша святая вера?

– Дело не в вере, а в правде, которой мы живем.

– Ладно, как хотите. Только вы обязаны позаботиться о захоронении тела своей сестры. И этого вам не избежать.

– Но разве «Гипероблако» не организует похороны, если я не стану этого делать?

– Вам что, совсем наплевать? – возмутилась Ситра.

Фергюсон мгновение подумал, перед тем как ответить.

– Смерть, причиненная жнецом, не является естественной. Тоновики ее не признают.

Ситра откашлялась, подавив в себе желание сказать Фергюсону все, что она об этом думает, и решила действовать профессионально.

– Есть еще одно следствие, – сказала она. – Хотя вы и не жили вместе, вы являетесь ее единственным родственником, что подтверждается документально. Это позволяет вам в течение года пользоваться иммунитетом.

– Мне не нужен иммунитет, – сказал Фергюсон.

– И почему же, хотела бы я знать?

Первый раз на ее памяти кто-то отказывался от иммунитета. Этого не позволяли себе даже те, кто отчаянно скорбел по умершему.

– Вы выполнили свои обязанности. Теперь вы можете идти, – сказал брат Фергюсон.

Больше терпеть Ситра не могла. Она не имела права заорать на этого «брата», дать ему по шее, использовав удар «Бокатора», или просто приложиться локтем так, чтобы тот оказался на полу. Поэтому она сделала единственное, что не было запрещено. Схватив резиновый молоток, Ситра всю свою злость вложила в мощный удар по стоящему за алтарем камертону.

Звук оказался столь сильным, что срезонировали ее зубы и кости. Это не было похоже на глухой звон колокола. Тон камертона был полным и насыщенным. И этот звук словно выбил из Ситры ее гнев. Растворил его. Мышцы ее расслабились, зубы разжались. Звук эхом отдался в мозгу, животе, позвоночнике. Он длился гораздо дольше, чем, казалось, должен был длиться, а затем стал медленно угасать. Никогда до этого Ситра не сталкивалась с такого рода акустическими эффектами – одновременно возбуждающими и успокаивающими. Все, что она сумела сказать, было: